молодых лет.
— Не будем мелочиться, — засмеялся Ираклий Брегвадзе. — Пускай мелочится Черчилль с открытием второго фронта, считает, у всех ли солдат все пуговицы пришиты на кальсонах. Объявляй мой день рождения, посылай старшине запрос на трофейный шнапс, он, по-моему, тайком еще от Морозовской бочонок возит. И строчи записку, в конце стишки приведи — «В лесу родилась елочка, в лесу она росла». Зачем такие детские стишки? Надо знать женщину, она поймет как намек на стройность и свежесть.
— А ты, Ираклий, сам бывал влюблен?
— Семнадцать раз… Нет, двадцать один. Только никому не говорил об этом.
Комбат написал записку, правда, без стишков, попросил ординарца отвезти, до медсанбата не было и двух верст. Результат получился таким, на какой втайне никто не надеялся — Анка сообщила, что у них дел сегодня немного, она к тому же не дежурит и приедет с подругой часам к шести, если за ней пришлют лошадь. Капитан Заварзин обрадовался, словно он сам вправду был именинником. Ираклий Брегвадзе встревожился:
— Вай! Приедут женщины, а мы еще небритые, подворотнички не сменили, на полу можно пшеницу сеять, на подоконниках новая география — река Кура впадает в Аральское море. Объявляй, комбат, общий аврал, а мне отдай твою лошадь на шашлыки — как я могу праздновать свои именины без шашлыка? Все бараны от Самтредиа до Батуми будут надо мной смеяться!
К четырем часам хату было не узнать, пол отскребли и отмыли, радовал глаз живыми рисунками сосновых досок; окна и подоконники вытерли, подворотнички сияли белизной, в кладовушке нашли старый утюг с прогоревшими боками, разогревая на припечке, отгладили гимнастерки. Затея, поначалу сомнительная, породила праздник со всем к нему надлежащим — заботами, веселыми хлопотами, шутками, приподнятым настроением, волнующим ожиданием. После бесконечных боев, переходов, крайнего нервного напряжения, часто жизни на сухом пайке из ледяных консервов и мерзлого хлеба, вьюжных ночей с заревами пожаров он был дорог втройне, словно на короткий срок вернулась мирная жизнь со всеми ее несказанными радостями, которые прежде не умели по-настоящему ценить, считали — обычное дело, так и надо.
В разгар суеты заглянул старший политрук Соболев, высокий, мохнатобровый, с хитрыми пристальными глазами, Он разместился в соседнем поселке с третьей ротой, готовился к выступлению по текущим вопросам — когда еще выпадает такой удобный случай! Прежде, в дни военных неудач, агитация была простой — «Вперед, за Родину! Вперед, за Сталина!» Теперь, на волне сталинградской победы, гром которой катился по всей планете, солдаты и офицеры почувствовали свою силу, обрели уверенность и не довольствовались лозунгами, хотели знать все глубже и основательнее, задавали самые неожиданные вопросы. Агитация кончилась, начиналась сложная воспитательная работа — на общих словах не проскочишь, надо прорабатывать уйму материала.
Узнав причину переполоха, Соболев сказал Заварзину:
— Опять заводишься на все обороты. Думаешь — стоит?
— Разве это на все? На треть. Аккуратненько. С общего согласия.
— Не зря сказал комиссар — не жди от быка молока, от сосны березового сока.
— В смысле намека на мои боевые действия?
— В смысле серьезности и сознательности.
— Тогда правду сказал. Точь-в-точь как мой дед. Только тот с добавкой — прогыцаешь, бывало, до темноты на улице или около речки, явишься домой чуть живым, а он и устроит выволочку за космы, с потяжкой от затылка. Сильная наука, до следующего утра хватало!.. Попразднуешь с нами именины Ираклия?
— Попозже подойду. Если освобожусь, а вы к тому времени дом не перевернете кверху фундаментом…
Но праздновать не пришлось, в десять минут шестого прибыл нарочный из штаба, — телефонной связи не тянули, ни к чему, — принес приказ — срочно поднять батальон, вывести на высоты за Северным Донцом, комбату явиться в штаб за дополнительными указаниями. Капитан Заварзин прочитал приказ, встряхнул, прочитал еще раз, засмеялся — до того все было неожиданно и нелепо. Брегвадзе забеспокоился:
— Что еще там?
— Отменило начальство твои именины, как тут Бородуля пел — «Бывайте здоровы, живите богато». Вызвать командиров рот, выступать будем. На вот, посмотри сам.
— Кроссворд, — удивился Брегвадзе. — Правый берег наш, войска ведут бой в глубине. Зачем нам занимать эту плешь? Там ни кола, ни двора.
— В штабе, наверное, объяснят.
Есть на войне неукоснительное правило, нигде специально не записанное: если ты не выполнил приказ и не взял высоту потому, что не хватило сил, все будет понято правильно, разве что посожалеют и посочувствуют; если же ты мог начать марш или передислокацию вовремя, но не сделал этого, возблагодари судьбу, если обойдешься одной основательной головомойкой. Поэтому уже через минуту от праздничного настроения не осталось следа — посыпались команды, люди с шага перешли на бег, поселки превратились в кишащий людьми муравейник. И уже через час разобрались, проверили оружие, выстроились, двинулись. В первое мгновение капитан Заварзин подумал, что следовало бы послать в медсанбат записку, сообщить — именины переносятся, — извиниться. Но было не до того, все заняты, потом как-нибудь.
Еще стоял день, но чернолесье на левобережье реки уже наливалось сумерками, косо летел негустой, сухой, как песок, снег, сек лица, натекал за воротники. Узкая, на одну телегу, дорога без единого следа ‘вилась ужом, петляла среди серых корявых стволов, совала под ноги скользкие корневища. Солдаты, которые надеялись понаслаждаться теплом еще хоть одну ночь, угрюмо молчали. Разумом понимали — ничего не сделаешь, на то война, а душа, не смиряясь, протестовала и ныла.
Километров через пять, уже в сутеми, подошли к реке, послали разведку — лед на быстринах тонок, под снежной шубой отпарился, местами чернели полыньи, рябила вольная вода. Переходили с опаской, в затылок по одному; передний стукал штыком, если пробивал с одного удара, принимали правее или левее, вязали кружева. Пулеметы и минометы, ящики с боеприпасами тащили на длинных веревках и кусках провода, пристроив на тонкие ольховые хлысты. Чертова работа, а делать нечего, переправа много ниже по реке, в два конца километров семнадцать киселя хлебать. За рекой по берегу дороги не было совсем, полезли прямо на крутояр по узким тропкам, давно не хоженным — они слабо белели свежим снегом среди редкой сухой травы и комьев глины. Сопели и чертыхались, поминали фашистскую мать и господа бога. Молоденький солдат Савкин, недавно прибывший с пополнением, только что со школьной скамьи, еще робкий и несноровистый, поехал на ватных штанах книзу, сбивая других. Шумели:
— Чего елозишь, раззява?
— Блинов не напек, а масленицу устроил.
— Ходить надо учиться не на войне, а как только из люльки вылез.
Солдат чуть не плакал, оправдывался:
— Так склизко…
— А нам не склизко?
— Песочку в карманы насуй
