да посыпай.
— До старости доживет, свой заведется…
За гребнем крутояра открылась мутная степь, полого поднимающаяся к двум холмам. Наверное, это был пустырь, бросовая земля, где давно не пахали и не сеяли — во многих местах склон рассекли, избороздили овраги и промоины, в которых кое-где мотались, посвистывали метелки бурьяна и чахлые кустики. В сизости вечера, положившего невдалеке небо на землю и замазавшего все одной серой краской, казалось, что более унылое место может привидеться разве в дурном сне. Старший лейтенант Брегвадзе с досадой хлопнул рукавицей по туго набитой полевой сумке:
— Скажи, у бога есть совесть? Зачем придумал такую позицию? Или мы не туда пришли?
— Туда, — заверил адъютант. — Это сейчас ничего не разобрать, а днем, наверное, открывается отличный вид на наши тылы.
— Кому интересно смотреть на наши тылы? Обнимал царь персидский мессопотамскую княжну через речку глазами… Мне интересно, когда нас в тылы на отдых выводят.
— Немцам интересно. Поставь тут хороший артиллерийский дивизион — там ни проходу, ни проезду. Для их системы обороны позиция первый сорт.
— Что ты за немцев думаешь? За себя думай, за меня думай!
— По приближенной оценке — нам, если что, будет трудно.
— Хороший ты человек, утешил — если волк не задерет ягненка, из него может вырасти овца…
Вскоре прибыл капитан Заварзин, до реки его подбросили на санях. Был весел, вероятно, в штабе у кого-нибудь «на сугрев» перехватил стопку — при своей норме не разгонишься, шиковали на трофейном французском коньяке и шнапсе.
— Ну, и чем нас пожаловали за верную службу? — спросил Брегвадзе. — Что на этой прекрасной местности будем делать?
— Занимать высоты и закрепляться. Противника поблизости нет и, возможно, не будет. Подойдут немцы — подкинем жару. Только откуда им тут взяться?
— Сперва себе подкинем, — невесело подытожил адъютант. — Спать не придется, в мерзлой глине за ночь паршивого окопа не отроешь.
Люди батальона, особенно ветераны, за девять месяцев непрерывных боев привыкли ко всему — жить в окопах, чавкающих грязной осенней водой, сутками обходиться одной банкой консервов на двоих, брести километр за километром в угольно-черной от ненастья или аспидной от мороза мгле, в кровавых вспышках огня и судорожно прыгающих тенях атаковать села с застигнутым врасплох противником, спать, по-звериному зарывшись в снег. И к смерти тоже привыкли — день за днем они убивали сами и день за днем хоронили своих убитых, тех, с кем бок о бок коротали ночь или утром получали кашу из одного бачка. Однако не было дела тяжелее и муторнее, чем долбежка окопа в мерзлой земле. Кирки нет, от лопатки, пока доберешься до талого пласта, вздуваются кровавые мозоли. И все же, хотя не раз бывало, что отрытые с предельным напряжением окопы назавтра же оставлялись без боя, закапываться надо было снова и снова — не по уставу и приказу, а ради, как говорили деды, живота своего. Война учит жестко, оплошности не прощает. И солдаты на высотах сперва в полушубках, потом скинув их, принялись за свой каторжный труд. Повезло третьей роте, которая при двухэшелонном построении оказалась в зоне мелких оврагов и промоин, причудливо ветвившихся от глубокой балки. Тут лишь расширяли трещины, подравнивали площадки и насыпали небольшие брустверы, маскируя их снегом и хмызником.
В отвершке одного из оврагов, правого, оборудовали командный пункт батальона — просто расширили узкий ровик, прикрыли ветками. Артиллеристы протянули сюда нитку связи и посадили корректировщиков огня. Комбат настаивал в штабе, чтобы дали хоть одну батарею противотанковых пушек, но начарт отказал:
— Ты видел пушки с крыльями? Чтобы по воздуху летали? Я нет. Допустим, как-нибудь переправим по льду, но как я втащу их на эти кручи? Если что, поддержим с берега, а ты захвати побольше противотанковых гранат.
— Понятно, спасение утопающих — дело самих утопающих.
— Ничего, гусар, не первый раз. А то еще и не будет ничего, только охладишься малость. Давай, топай, разматывайся на всю катушку!
Рассветало долго, нехотя, небо у горизонта медленно отслаивалось от земли. В степи, как на засвеченной фотопленке, проступали темные пятна и кляксы — куст, человек, глинистый выступ? Издали не различить. Позади, за рекой, тоже все было смазано, казалось, там за ночь образовалось море с оловянно тусклой водой, мертвой, недвижной. Ветер, переменившись на западный, задувал порывами, все сильнее, гнал поземку, развешивал белесые космы над кромками оврагов. За исключением самых выносливых и упорных, все еще долбивших окаянно каменную землю, солдаты спали в мелких окопчиках, сунув в изголовье вещмешки и патронные сумки. Спали по двое, тесно прижавшись друг к другу, спали поодиночке, скрючившись, подтягивая коленки к подбородку, ежась и подергиваясь. Иногда кто-нибудь, чувствуя, что совсем коченеет, вскакивал, быстро перебирая ногами в валенках, топтался на месте, взмахивал руками, похлопывал рукавицей об рукавицу — диковинный, нелепый танец людей, доведенных морозом до крайности.
В шесть часов впереди загрохотало, видимо, завязывался нешуточный бой. Заварзин и Брегвадзе, обходившие позиции первой и второй рот, остановились, насторожились.
— Как думаешь, Ираклий, не нам намекают?
— У нас на Кавказе раньше говорили — заслышав стук копыт, готовь или кинжал, или угощение.
— А окопчики эти лежачие — хреновина и больше ничего, — подосадовал Заварзин. — Голову укрыл, а казенную часть пулеметом соскоблят. Надо будить людей, пусть углубляют. У нас на Орловщине тоже свой обычай — пить не хочешь, а по воду сходи. Отступать, в случае чего, некуда, половину перебьют сверху, с обрыва.
— А вторая под лед нырнет, сомов за хвосты ловить.
Зазябшие солдаты вставали с трудом, разминали окоченевшие руки и ноги, иные умывались снегом, до красноты растирали посеревшие лица. Завтракали наспех, скудно: черный хлеб, банка консервов с заледеневшими кусками жира — кухни не подошли, повара и помощники гее еще ломали голову, как сделать настил. Взводные пошучивали, пытаясь подбодрить солдат, но в этом не было надобности, все сами понимали что к чему. Тем более, что впереди, за миткальной завесой метели, громыхало все гуще, слитнее, а потом стало гукать и справа. Одно утешало — нелетная погода, голова прикрыта. Немцы уже не были хозяевами воздуха, прошлогодние времена, когда они делали на плацдармах все что хотели, минули. Но у них еще было достаточно самолетов, а пехота, какая бы она опытная ни была, всегда нервничает при атаках с воздуха. Это идет от сознания личной беспомощности, беззащитности — с танком еще можно бороться, если есть граната, можно увернуться, а когда визжит бомба или хлещут вдоль окопов крупнокалиберные пулеметы, только и остается, что гадать — полоснет, мимо пронесет? Поэтому в авиационных частях плохую погоду
