бранят, а в пехоте ей радуются — заступница.
Часу в двенадцатом гул впереди стал затихать, различались только редкие орудийные выстрелы, но они становились ближе. Заварзин напрягал слух, сдвинув шапку, приставлял к ушам ладони, пытался по звукам разгадать, что происходило впереди. И, хотя догадки были смутными, внутреннее напряжение в нем нарастало, переходило в знакомый азарт перед схваткой. Потом на короткое время все затихло и он подумал, что ошибся, что ничего не будет. Может быть, била наша артиллерия с закрытых позиций? Но в половине первого ветер донес моторный рев и, вынырнув из метели, словно из снятого молока, показались немецкие танки, облепленные пехотой. Они ползли медленно, настороженно, словно принюхиваясь чуть склоненными дулами пушек к свежевыпавшему снегу. Заварзин пересчитал — четырнадцать. Позади танков чернела колонна грузовиков с пехотой.
— Уверенно идут, сволочи! — выругался Заварзин, не подозревая, что почти в точности копирует ночную брань адъютанта. — Дадут прикурить. Иди на командный, Ираклий, пусть артиллеристы открывают заградительный огонь. А то им не свербит, будут заниматься таблицей умножения.
— На командный ты иди, я останусь со второй ротой. Готовь подпорки на случай, если пошатнемся.
Заварзин еще несколько секунд смотрел в степь, заключил:
— Пошатнетесь быстро. Будь окопы полного профиля, танки можно бы пропустить через себя, мерзлые брустверы выдержат. А в этих гробиках делать нечего. Не прозевай критического момента, сползай в ров.
И внезапно удовлетворенно засмеялся:
— Слушай, рвы — это и есть наша главная стратегия! Зачем нам держать лобовой фронт? С танками мы не справимся, ну и пусть катаются, а пехота полезет в мешок, прищучим с флангов. Позвони в первую роту и разъясни. При отходе обозначься красной ракетой.
— Я сам в первую пойду, — сказал старший политрук Соболев. — С вами тут безработным останешься.
— Работы всем хватит, а что идешь — правильно. Скорохватов прежде в лесах ротным воевал, степь ругает — сковородка, видно все противнику. Так и нам видно, баш на баш!
— Разберемся.
Минут через десять ударила с правого берега артиллерия, снаряды шли через голову с воркотней, на снижении шепелявили, распарывая снежную кисею, выкидывали перед танками конусы огня и земли. Но огонь был слаб — били всего две батареи — и неточен. Танки на мгновение остановились, осваиваясь с новым положением, затем резко прибавили скорость, развертывались, строились в боевой порядок.
Эта масса железа, ревущего, источающего синий дым, когда оно, словно единое разумное существо, маневрирует перед атакой, заставляет сердца тревожно биться и замирать — идет сама смерть, жестокая, равнодушная, катится, содрогая степь, сила, признающая только силу. А колонна машин, следующих за танками, между тем остановилась, из кузовов посыпались солдаты. Брегвадзе в бинокль видел, как там, прямо на снегу, устанавливают минометы, тяжелые, тупорылые, круто задирающие толстые стволы в мутное небо. Но никто еще не стрелял, возможно, немцы думали, что на правом берегу никого нет, и готовились лишь на всякий случай. Немецкая группировка эта, свежая, выдвинутая в прорыв из второго эшелона, прошла около восьми километров, не встречая никого, кроме небольших кучек отбившихся от частей солдат, ускользавших в лога и посадки, — по ним стреляли прямо из кузовов, как по зайцам, больше для острастки.
Лишь когда с высоты ударили пулеметы и автоматы, а из логов минометы, немцы поняли, что, хотя конечная их цель — Северный Донец — близка, продираться к ней придется с боем. Тогда сразу открыли огонь и танки, и минометы, на высотах заметались клочья огня, степь быстро покрывалась бурыми пятнами, затягивалась понизу грязной пеленой. Однако все понимали, что это лишь раскачка, зондаж на выявление линии обороны, главное впереди.
Капитан Заварзин связался через артиллеристов со штабом полка, — отдельной нитки не протянули, далеко, — доложил обстановку.
— Четырнадцать танков на тебя одного? — переспросил командир полка. — В глазах не двоится? Так, понимаю. Многовато. А пехоты?
— Примерно до двух батальонов.
— Ну, это для ударного кулака поскупились. Хотя тоже не подарок. Как собираешься действовать?
— Использую рвы, промоины, их тут много. Танкам туда дороги нет. Прошу подбросить артиллерии.
Секунд десять в трубке были слышны только трески и шорохи, потом хриповатый бас командира полка:
— Подбросить ничего не могу. Продержись до вечера. Слышишь, повторяю — до вечера! И слушай музыку справа. Желаю успеха!
В дважды настойчиво повторенном «до вечера» Заварзин уловил какой-то намек, обещание, нечто важное, чего нельзя доверить телефону, и это несколько утешало. Но до вечера еще было около шести часов, триста шестьдесят минут, каждая длиной в день, и тысячи секунд, в каждую из которых грохают взрывы, кромсая мерзлую землю и теплую человеческую плоть, у кого-то из ран хлещет кровь, кто-то погибает, появляются новые сироты и вдовы. Об этом было бы до содрогания страшно думать, если бы стихия боя и предельное напряжение нервов давали возможность размышлять. Но было не до таких размышлений, тем более что никакой «музыки справа», кроме редких далеких выстрелов и сипения поземки, он не слышал. И он выбросил ее из головы — придет время, разъяснится. Все помыслы, все внимание — тому, что происходит здесь в каждое мгновение.
Между тем события развивались быстрее и не так, как предполагалось вначале, — немцы, вопреки обыкновению, не стали тратить времени на разведку боем, пошли сразу, танки, которых нечем было остановить, потащили за собой серо-зеленые хвосты пехоты. Уже через двадцать минут взлетела красная ракета, и это значило, что Брегвадзе со второй ротой скатывается с высоты, наверное, то же делает и первая рота. Еще через несколько считанных минут на вершине правого холма, как памятник, прорисовался силуэт немецкого танка, четкий, серосиний на фоне грязноватого облачного неба. Он немного постоял недвижимо, — видимо, танкисты осматривали местность, которая теперь открывалась им для обзора вся, до берегового обрыва в узком бордюре кустарника, — потом неторопливо, уверенный в себе, двинулся вниз. На командный пункт пришел Брегвадзе, запыхавшийся, возбужденный. Из разодранного на плече полушубка лезли клочья темной шерсти. Сказал:
— Все, спихнули нас. Мы пощипали немного их пехоту, себе дороже. Я решил — терять людей на такой позиции дальше бессмысленно.
— Ну и правильно, — спокойно согласился Заварзин. — Ты что, ранен?
— Я не ранен, полушубок ранен.
— Тогда оставайся со своим раненым полушубком тут, я пошел в третью роту. Главный цирк будет там.
— Может, лучше мне пойти?
— Нет. Держи связь с артиллерией. Передай командирам первой и второй: если будем атаковать, белая ракета — приготовиться, зеленая — пошел!
Третья рота стояла уступом назад, занимала позиции в ветвистых отвертках оврагов, почти в самом центре четырехугольника с примерно километровым поперечником. Теперь Заварзин строил весь расчет на
