– Товарищ лейтенант! Там… – успел он выкрикнуть перед смертью. Красным веером окрасился около меня снег. Жизнь его оборвалась мгновенно. Появились раненые солдаты. Они ползли, оставляя за собой кровавый след на снегу. В оптический прицел они были хорошо видны. Очередной двойной выстрел добивал их в пути. Лежавший рядом телефонист вытаращил на меня глаза. Я велел ему лежать, а он меня не послушал. Я лежал под деревом и смотрел по сторонам, что творилось кругом. Я лежал и не двигался. Телефонист был убит при попытке подняться на ноги. Снаряд ударил ему в голову и разломил череп надвое, подкинул кверху его железную каску, и обезглавленное тело глухо ударилось в снег. Откуда-то сверху прилетел рукав с голой кистью. Варежка, как у детей, болталась на шнурке. Пальцы шевельнулись. Оторванная рука была еще живая. Все, кто пытался бежать или в панике рвануться с места, попадали в оптический прицел. Я смотрел на зенитки, на падающих в агонии солдат, на пулеметчиков, которые со своими «максимами» уткнулись в снег. Пулеметчики лежали и не шевелились. На какое-то мгновение стрельба прекратилась. Теперь по открытому снежному полю никто не бежал. Немцы шарили окулярами по полю, пытаясь выхватить из фона снежных сугробов очередную жертву. И вот новый удар разбил ствол и щит станкового пулемета, обмотанного марлей и куском простыни. Приникшие к снегу, тела пулеметчиков приподнялись и откинулись мертвыми в сторону. Взвод младшего лейтенанта Черняева лежал в кустах левее меня. Вдруг солдаты зашевелились, и я увидел перед ними немцев с автоматами в руках. Они незаметно спустились с обрыва и шли по кустам туда, где лежали солдаты Черняева. Вот что хотел мне сообщить ординарец. Выскочить из кустов на открытое поле было немыслимо. По кустам немцы вели беглый огонь из зениток. Но огонь их не был прицельным, и большинство солдат пока были живы. Но вот град снарядов заскользил по самому снегу. Я увидел, как несколько уцелевших солдат поднялись на ноги и подняли руки кверху. В кустах у Черняева появились убитые и раненые. Из оружия я имел при себе только один пистолет. Автомат ординарца куда-то отбросило. Стрелять из пистолета по немцам было бесполезно. Я достал пистолет, хотел даже прицелиться, но раздумал и положил его за пазуху. Немцы шли вдоль кустов в моем направлении. Шли, не торопясь, и часто останавливались. Они поддевали сапогами лежащего, нагибались и рассматривали убитых солдат. Потом снова шли и опять останавливались, собирались кучей вокруг лежащего в снегу. Обступали его со всех сторон, начинали галдеть и подымали на ноги раненого. Мне нужно было что-то срочно предпринять. Медлить было нельзя. Немцы с каждым шагом приближались ко мне. И я, не выпуская створа ветвистого дерева, покрытого пушистым белым налетом инея, стал пятиться задом по снежному полю. Я полз, не останавливаясь, не делая передышки, посматривая на ствол дерева и зенитки, прикрытые белыми ветвями. И в то же время я не спускал глаз с немцев, которые шли по кустам. Если б немцы оторвали свои взгляды от лежавших на снегу раненых и убитых солдат, то они бы сразу же заметили меня. Но немцы были заняты своим кровавым делом. Они смотрели себе под ноги, переходили с места на место, что-то извлекали из солдатских карманов, добивали раненых и фотографировали тела убитых. Взгляд немцев был прикован к кровавой тропе, и это позволило мне отползти от них на приличное расстояние. Но в первый момент они были от меня шагах в двадцати. Я полз по глубокому снегу, не как солдат, по-пластунски, головой вперед, а пятился задом как рак, интенсивно работая руками и ногами и всё это время смотрел на дерево, и старался не уйти из его створа в сторону. Я выбился из сил. Было трудно дышать. Я вытирал глаза рукавом и тут же снова обливался потом. Это тебе не по-пластунски ползать – подумал я. От кустов до леса было километра три. Снежное поле все время поднимается в гору. Я твердо знал, что отползая по снегу задом таким нелепым и неестественным образом, я не выйду из створа пушистого дерева. Если немцы, идущие вдоль кустов, остановятся и пристально глянут в мою сторону, я могу затаиться в снегу. Мне видно дерево, зенитку и всю группу немцев. Вот параллельно моему направлению метрах в двадцати в стороне идет кровавый след на снегу. Вдавленный снег с кровавыми полосами. Примятая борозда местами чистая, а местами с большими кровавыми подтеками. Кто-то раньше меня здесь прополз. Здесь раненый отдыхал, под ним лужа крови, здесь он с усилием полз – размытые (и размазанные на снегу) полосы крови. Но вот он и сам лежит в конце борозды. Я подползаю к лежащему, он в окровавленном маскхалате. Вглядываюсь в бледное, землистого цвета лицо и невольно вздрагиваю. Это командир 4-й роты Татаринов. Он откинулся на спину. Рот у него открыт. Глаза неподвижно уставились в небо. В небе не увидишь родную Сибирь. Капюшон маскхалата был откинут. Он лежал без шапки, и волосы его чуть шевелились на ветру. И это меня в первый момент обмануло. Мне даже показалось, что он еще жив, просто лежит, отдыхает и копит силы. Я повернул в его сторону и хотел, было, ползти к нему. Но, взглянув в лицо, я увидел. У меня при выдохе изо рта вырывался белый пар. А он лежал с открытым ртом и без всякой струйки выдоха на морозе. А должен был часто и тяжело дышать. Что-то мелькнуло сбоку в глазах. Я обернулся. Смотрю – с правого фланга из снега выскочили вдруг человек двадцать солдат, выскочили и врассыпную бросились бежать в разные стороны. И в тот же миг по ним ударили из всех зениток. Что заставило из вскочить и бежать по глубокому снегу в открытое поле? Немцев с автоматами с той стороны не было видно. Эти вспорхнули как стая воробушков и попадали в сне. От них полетели только клочья шинелей. Вот еще и еще мелкие группы соседнего батальона, поддавшись порыву, разлетелись на куски. Ни один не ушел с открытого поля. Смерть хватала их сразу мертвой хваткой. Одни исчезали сразу, разлетевшись на куски, другие оставались лежать неподвижно, они делали последние вдохи (морозного воздуха) и угасали, теряя сознание. Кошмарное кровавое побоище было в разгаре. Оно не для одной сотни солдат навсегда остановило время. Наступила зловещая тишина. Я лежал в снегу, тяжело дышал, зная, что мне нужно еще ползти. Но передо мной неожиданно выросла идущая по глубокому снегу во весь рост, фигура солдата. Пожилой солдат был без маскхалата, без винтовки, в серой шинелишке. Он медленно, не торопясь, как бы показывая, что он заколдован от зениток, шел, размахивая руками, и потрясал в воздухе кулаком. Он останавливался, выкрикивал ругательства. На лице у него было остервенение и возмущение всем тем, что ему пришлось пережить и увидеть на белом снегу. Он то и дело останавливался, опускался на колени, подымал руки к небу и неистово стонал. Немцы, вероятно, наблюдали за ним. Они развлекались необычным представлением. Они видели перед собой человека, презревшего зенитные снаряды и смерть. Они не стреляли в него. Кругом все живое давно было мертвым. Все, что шевелилось и двигалось, мгновенно расстреливалось. А этот шёл только один, забавляя их, двигался по снежному полю во весь рост. Немцы, видно, хотели оставить его как свидетеля, чтобы он поведал нашим в тылу. Когда солдат поравнялся со мной, он остановился и с сожалением посмотрел на меня. Сделав движение рукой в сторону леса, он как бы приглашал меня встать и пойти вместе с ним, потом он обернулся в сторону немцев и погрозил им кулаком. Его невидящие глаза остановились на мне. Он стоял, не шевелился и о чем-то думал. Потом он отвернулся от меня, сплюнул на снег и пошел дальше к лесу. Его костлявая, в замусоленной солдатской шинели фигура, как бы нехотя, переступала по глубокому снегу. Но вот он остановился, вспомнил о чем-то, резко повернул голову в мою сторону и пальцем показал мне на лежащего Татаринова. Я понял двояко. Или меня здесь на снегу ждет такая же участь, или он из солдат роты Татаринова. Его сухопарая, сгорбленная фигура еще долго маячила над снежной равниной. Я посмотрел ему вслед и совсем забыл о немцах. Но вот солдат дошел до опушки леса и скрылся в лесу. Туда, к заветной цели, никто из бегущих от смерти пока не дополз и не дошел. Четыре сотни солдат нашего полка оставили после себя кровавое месиво. Вот как случается на войне. Вот какую цену платили люди платили за нашу русскую землю. Снежное поле, по которому я полз, всё время поднималось в сторону леса. Те, кто полз, лежал и бежал были как на ладони. Если бы не дерево, которое закрывало меня от зениток, я бы остался с солдатами лежать на этом кровавом поле. Я огляделся и снова пополз. И вот дерево стало как-то стремительно уходить вместе с полем в низину. Немецкие зенитки уже маячили на кончиках белых веток. Я повернул голову к лесу и увидел перед собой небольшой бугорок. За ним, вспомнил я, начиналась та самая лощина, в которой мы ночью получали боевой приказ. Расстояние до зениток было приличное. Может, они перестали в оптику смотреть. Я прополз еще метров десять, взглянул на снежную складку, что была впереди и решил броском перебежать через нее. Там, в лощине, можно будет снова отдышаться. Развернувшись на месте, я уплотнил коленками снег для ног, подогнул под себя колени, сжался в комок, вздохнул несколько раз глубоко, собрал последние силы и бросился через бугор. Не успел я сделать и трех шагов по глубокому податливому снегу, как почувствовал тупой удар сзади по голове. Меня как будто кто-то сзади ударил поленом. Удар пришелся с правой стороны головы. Снаряд рванул капюшон с головы. Я видел, как раскаленный, он пролетел мимо меня. От удара я завертелся на месте, перелетел через голову и скатился в лощину. В этот миг я стал терять сознание. Боли от удара не было. Я смотрел кругом и ничего не видел. Передо мной ни белого снега, ни темного леса. Где-то в глубине сознания вспыхнул яркий, как солнце огонь. Вот он, розово-красный, потом красно-желтый и, наконец, зеленый.
