добытчик лосося, разделял другую точку зрения. Он считал, что свобода есть осознанная необходимость. И поэтому ответил жестко:
– Плавает, Алексей Иванович, говно в проруби. А моряк ходит!
Вообще-то про свободу, как осознанную необходимость, до председателя Крутова сказал Спиноза. Или Гегель?! Еще и на Аристотеля намекают. Тут я подзабыл немного. А Энгельс, Маркс и Ленин потом повторили. Как Державин вслед за Гомером. Не стану вдаваться в не актуальный нынче спор. Замечу лишь одно. Когда позже, в студенчестве, нас посылали осенью собирать гнилую картошку на полях района имени красного командира Сергея Лазо, мы повесили над полевой кухней плакат: «Антошка! Иди копать картошку. Получишь свободу!»
Нас тогда чуть из комсомола не выгнали. В первый раз. Отделался выговором.
Но эпизод с картошкой – кстати. Просто вспомнился.
Приближался час нашего триумфа.
«Тогда я сел в лодку и уплыл оттуда навсегда». Написал однажды лучший репортер советских газет и мой старший друг по комсомольской газете Гек Бочаров.
И к его чеканной мысли нам придется еще не раз вернуться.
Бочарова до сих пор зовут Геком. Хотя он – Геннадий. Не трудно догадаться, почему. Достаточно лишь вспомнить рассказ Аркадия Гайдара «Чук и Гек».
Кон-Тики-Пыку плавно лег на воду. Амурская волна прошлась по его палубе. Но плот даже не притонул. Правильный плот. Он был построен наконец-то по верной технологии, из сухих бревен.
Ребятня на берегу закричала: «Ура!» Пацаны бросали вверх шапки. Миха, Женька, Хусаин, Бурыха и я прыгнули на плот. Хусаинка встал на гребь, мы, по двое с бортов – с шестами в руках.
Флага и паруса еще не было. Их мы поднимем потом.
Мы оттолкнулись от берега.
К тому времени, как поэзию морей, я уже читал записки Ивана Крузенштерна, книгу Геннадия Невельского «Подвиги русских морских офицеров». И Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена, конечно, тоже читал. Какое морское имя Фаддей! Фаддей писал: «В 2 часа утра нашел от SW шквал с дождем и градом, что принудило нас у марселей взять по два рифа; с рассветом ветр (именно так – ветр!) еще усилился, мы закрепили фор-марсель, крюйсель и остались под зарифленнным грот-марселем и штормовыми стакселями, спустили брам-реи и брам-стеньги; по окончании сей работы, когда служители надели сухое платье, дано им по стакану пунша для подкрепления…»
Они спустили брам-стеньги и выпили по стакану пунша. Для подкрепления. Прикинь, Никитушка?! Холодок полз мне за ворот. Я никогда еще не пил пунша. И не закреплял фор-марсели. И ветр не дул мне в лицо, пробирая до костей.
А каких людей, кроме матрозов – так у Фаддея – они взяли с собой на борт! В штатном расписании экспедиции барабанщик, флейтщик, астроном и живописец!
А вот что полагалось на одного человека:
матрозских мундиров и фуфаек суконных – 4; брюк летних фламского полотна – 6; рабочих фуфаек канифасных – 4; шинелей серого сукна – 1; шапок теплых кожаных – 1; шляп круглых – 1; сапогов теплых с сукном внутри – 2; башмаков – 4 пары; рубах холщовых – 11…
Звучало как песня!
«Подарки, назначенные для диких» – так у Беллинсгаузена: колокольчики, бубенчики, свистушки – 185; платки выбойчатые – 100; кремни – 1000; бубны – 2; гусарские куртки – 4; иглы разные – 5000; сережки – 125 пар; зажигательные стекла – 18; табак витой – 26 пудов…
А еще запонки, перстни, стаканы, графины, огнива, ножницы, пилы, ножи, молотки, клещи, долота, буравчики, тиски, рашпили, пуговицы, нитки крашенные, бусы, бисер, свечи, зеркала (аж 1000 штук!), красная байка, синяя и зеленая фланель, крючки и уды рыболовные… «Дабы побудить диких к дружелюбному с нами обхождению, а нам доставить возможность получить от них посредством мены свежие съестные припасы и разные изделия, отпустили в С. – Петербурге разных вещей, могущих нравиться народам, которые почти в первобытном природном состоянии», – писал Ф. Ф. Беллинсгаузен в своей книге «Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане и плавание вокруг света…»
Я чувствовал в истории первого путешествия русских моряков в Антарктиду какую-то личную тайну… Нутром чуял! Читал ночами, при свете китайского фонарика, под одеялом. Предчувствие не обмануло меня! Вот оно: «От сего мыса, названного мною мыс Куприянова, до мыса ошибки 66 (так названного капитаном Куком) берег идет на SO 50 градусов 30 минут, десять миль, наполнен островершинными каменными горами…»
Сладко заныло под сердцем.
Кук ошибся. А Фаддей Фаддевич нет! Тот мыс не мог быть мысом ошибки. Он назвал его именем Куприянова, своего сподвижника. Но ведь Куприянов фамилия моего отца и всех его братьев, сплошь сахалинских и охотских моряков! Между прошлым Куприяновым и нынешними Куприяновыми больше века. Наследники? Почему тогда я ничего не знаю?! Кто он был, Куприянов (по другим источникам Купреянов) из экспедиции великого Фаддея, в честь которого назвали мыс?!
В штатном расписании шлюпа «Мирного», второго корабля экспедиции Беллинсгаузена, значился мичман Иван Куприянов…
Моего отца звали Иваном Куприяновым. Полное совпадение.
Обнаружился мыс и гора Куприянова на карте Охотского побережья. Совсем недалеко от тех мест, где я родился и вырос. В экспедиции Невельского мичмана с такой фамилией не было. Но зато в те же времена, в среде российских моряков, нашелся вице-адмирал Куприянов, чуть ли не близкий родственник прославленного мореплавателя Невельского. Вздорный старикашка, который, утверждали, покрикивал даже на цесаревича! Так в исторических хрониках. Сколько книг и справочников я перелопатил! Делал выписки, наводил справки. Как соединить все линии русской морской фамилии?
Неужели простое совпадение?!
Так в моем романтическом сердце поселилась тайна. Скорее, даже загадка, намек на то, что отцовская фамилия имеет другие корни. Очень важные. Чуть ли не государственные.
Я решил, рано или поздно, выйти на берег, «наполненный островершинными каменными горами».
Мне захотелось прийти на мыс Куприянова.
Мне казалось, что наконец-то я уплываю из родной деревни навсегда. Выглядел я, конечно, опять блистательно. Не в стоптанных ботинках и в бабских шароварах с начесом! Высокий, в черном мундире, белых перчатках и с позолоченным кортиком на бедре. Ветр трепал мои кудри, которые выбивались из-под фуражки с морской кокардой.
Усы… Да, конечно, усы! Они воинственно топорщились.
Увозят милых корабли, уводит их дорога белая.
Тепленькая стояла на пригорке и теребила косу, переброшенную на грудь. Грудь, разумеется, вздымалась от девичьего волнения.
Мы почти не смотрели на нее. Ни Миха, ни я, ни Хусаин.
Пыжик прокладывал курс на бакен Прощальный. А оттуда уже к устью реки Иска. Он прекрасно ориентировался в лимане.
Словно прощаясь, я взглянул на утес и на его широкое крыло, где раскинулась моя деревенька.
Голоса зазвучали во мне с небывалой силой. Комнаты и каюты выстраивались анфиладой! Крузенштерн, Беллинсгаузен, Невельской! Опять паруса Крузенштерна шумели над моей головой… Мичманом Куприяновым чувствовал я себя.
И не было передо мной никаких преград!
Вовсе не Пыжик, Миха, Женя и Бурыха,
