Потом Гораций медленно поднялся и снова вышел в сиреневые зимние сумерки. Побрёл к Церкви.
Войдя в притвор, сразу заметил Потье, возившегося с канифолью. Медленно подошёл и сел рядом. Гастон бросил на него лукавый взгляд чёрных глаз и улыбнулся. Никогда ещё в его улыбке не было столько счастья и покоя, глаза искрились.
— Ты, как я вижу, отнюдь не преисполнен скорби по убиенному?
— То, что нельзя исправить, не следует и оплакивать, — рассудительно вернул отцу Горацию его же суждение ученик. — Мне нравится при этом, что вы не сказали «невинно убиенному»…
— Гастон… — В голосе де Шалона позвенела такая мука, что Потье сразу перестал улыбаться. — Мальчик мой, ты же умнее всех, ты же понимаешь, это бремя… каким бы подлецом не был Венсан — судьёй ему мог быть только Бог. Ты же понимаешь, что любой, поднявший руку на ближнего, уподобляется Каину… Что будет с ним? Что будет с его душой?
Потье безмятежно напомнил:
— Когда Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, пронзил прилепившего к Ваал-Фегору, Господь сказал: Я даю ему Мой завет мира, и будет он ему и потомству его заветом священства вечного, за то, что он показал ревность по Боге своём…
— Гастон… — Отец Гораций снова поймал искрящийся взгляд чёрных глаз, — ты же не Финеес…
Потье пожал плечами. Кто знает? Но он не понимает отца Горация, заметил он. Тот сам предрёк ему, что «очами своими увидит он возмездие нечестивым» и избавится от призраков Бисетра. Так и случилось. И увидел он возмездие. И избавился от всех страхов своих. И преисполнен ликования. И порхает, как бабочка.
Тут де Шалон неожиданно утвердился в мысли, что Потье не убивал. Не вязался этот ликующий вопль с убийством. Он невиновен. Потому и ликует, что кто-то сделал то, что столь ему на руку — а он не причём. Он — не убийца.
— Хорошо. Но теперь, когда он мёртв, и ничто не замыкает тебе уста, скажи мне, — каким он был? Почему он творил то, за что поплатился? Уж это-то ты можешь мне сказать?
Гастон откинулся на стуле и, натирая смычок канифолью и задумчиво озирая лежащую рядом скрипку.
— Я думал об этом. — Он спокойно взглянул в глаза отцу Горацию, — Но понял мало. Обрывки, фрагменты. Я часто ловил себя на том, что мне хотелось понять Лорана, но едва я пытался вглядеться в него — что-то пугало, и я отворачивался. В итоге я остался со своими клочками понимания. Не обессудьте. Он, по-моему, не верил в Бога. Любил, чтобы ему подчинялись. Не любил, когда смеялись и бесился, когда кого-то хвалили. Не любил талантливых, но боялся чужой силы. Был неинтересен в разговорах, но любил чужие тайны. — Он снова бросил взгляд на учителя. — Это все пустое и ничего не объясняет. Но кое-что я действительно уразумел. — Он задумчиво пожевал губами, — он, по сути, извлекал выгоду из собственного ничтожества, но ничтожное-то, это я понял совсем недавно, есть не часть малого, но… часть ничего. Ничтожество — пустота. Потому мне иногда мне казалось, что я что-то видел в нём, — но всякий раз оказывалось, что я ничего не видел. Но сейчас понял, что был неправ. Я видел! Я видел ничего…
Потье странно замялся, но продолжил.
— …Он ненавидел любовь. Он ненавидел, когда двое любили друг друга! Он менялся. У него стекленели глаза. Я думал, он высасывает Дофина из ненависти к его отцу — ведь префект отправил в отставку начальника полиции, но потом заметил… он бесился и требовал денег, когда замечал привязанность Филиппа ко мне. Он ударил по Эмилю — того любили — и отец Дюран, и Дамьен. Он злился, когда видел, что Дамьен подружился с Мишелем. Когда однажды увидел нас с Дюпоном за дружеской болтовней, — так зло поглядел, потребовал принести ему яблоки, а когда Дюпон послал его к чёрту — видели бы вы его глаза. Казалось, волк подстерёг ягнёнка. Ну, да Дюпон не ягнёнок…
— Но сам он никогда не искал ничьей дружбы?
Потье почесал кончик длинного носа. Он такого не помнил. Д'Этранжа он ненавидел — графский сынок, богач, красавец. Не любил Дюпона — не выносил одарённых. Самого Потье ненавидел — когда его хвалили, у него лицо темнело. Терпеть не мог Котёнка и Дамьена. Первого зацепить ни на чём не мог, тот ему возражать осмеливался, второго — за силу, он его побаивался, потому, видимо, и не требовал с него ничего, просто издевался. Да и Дюпона он боялся.
— Он всегда был таким? Сколько ты его помнишь?
Гастон задумался. А он по младшим классам его и не помнил-то, и удивился, когда тот вдруг змеёй шипеть под ногами начал. До этого он его за бревно принимал.
— Знаете, — неожиданно повернулся он к отцу Горацию, — Нам отец Элиан читал проповедь и сказал, что таинственны пути покаяния и тайна Божьего милосердия непостижима. Но если кто окончательно и бесповоротно избрал путь зла, то он не может вызвать никакого сострадания. Человек достоин жалости, но зло недостойно жалости. Зло достойно лишь уничтожения. Я тогда же подумал, что он себе противоречит. Ведь покаяние возможно и на смертном одре. Но потом понял, что он прав, зло воплощенное, Дьявол, не может раскаяться. Лоран творил зло. Но он ведь… больше ничего и не мог. Как дьявол.
Отец де Шалон рассеянно улыбнулся Потье, потрепал его по щеке, после чего направился в спальню в ученический корпус.
Теперь ему было о чём поговорить с сынком его сиятельства графа д'Этранжа. Потье сам того не замечая, в восторге от своего освобождения, увлёкся и сказал многое… Дофин сидел на постели и, высунув кончик языка от напряжения, пришивал на разложенный на кровати балахон Кровавого призрака Чёрного замка разноцветную мишуру. Увидев отца де Шалона, он улыбнулся. Филиппа трудно было заподозрить в убийстве — воистину, не та натура. Если глаза Дамьена испугали его, глаза Потье заставили расслабиться, то глаза д'Этранжа насторожили. В них не было ничего, кроме какого-то усталого безразличия, тусклой апатии. Было видно, что он ничуть не озабочен ни проводимым расследованием, ни ужасной смертью Лорана, и ничто не способно омрачить его вялый покой. Но отец Гораций, суммировавший всё, что знал, прибавив к нему то, о чём догадался, задал вопрос, немало встревоживший Дофина.
— Ты зачем это, скажи мне, Дофин, мансарду поджёг?
Д'Этранж замер. Он знал, с кем говорит. Любые обвинения в убийстве он просто проигнорировал бы, но эти насмешливые слова заставили его закусить губу и напрячься. Он сделал это зря, упустив момент сделать большие глаза и удивиться, и теперь лихорадочно искал нужное выражение лица. Но не находил. Отец де Шалон не дал ему возможности ничего придумать. Откинувшись на соседней кровати, мягко продолжил:
— Отец Дюран говорил вам об истине и лжи, но вы не спросили, как отличать одно от другого, а он не утрудил себя рассказом о том, чего вы не спрашивали. Запомни, мой мальчик, подозревая кого-либо во лжи — надо делать вид, что веришь. Видя твою наивность, тебе солгут грубее, и ты поймешь, что от тебя хотят скрыть. Если же, напротив, в словах говорящего промелькнет нужная тебе истина, — притворись не верящим… Тебе откроют и остальную часть истины. Но и ложь открывает тому, кто умеет слушать, самую сокровенную истину…
