Можно дать их изысканную беседу о погоде, розовых снегирях на кустах, о чем-то упоительно прекрасном, что тревожит душу и влечет ее в туманную даль... После чего австрийские сапожки Селены прошли мимо шихинских глаз и поднялись по ступенькам. Он слышал ее женские шаги у себя над головой, потом каблучки простучали в сенях и стихли. Наколов ведро угля, Шихин выкарабкался на дневной свет и, изогнувшись под тяжестью, поковылял вслед за Селеной в дом...
И был он тогда тощ, зол и молод.
Желтая сумка Селены пахла кожей, и в ней на боку лежала холодная с мороза бутылка красного вина «Кабинет». Помните? Это вино продавали в бутылках, чуть зауженных к донышку... Кажется, венгерское... Да, венгерские вина были куда лучше и болгарских, и румынских...
Шихин выпил тогда это вино в одиночку. Обидевшись на что-то, Селена ушла, всколыхнув воздух полами дубленки. Может быть, она и приходила для того, чтобы обидеться и уйти, схватив в последний момент сумку, от которой так недоступно пахло настоящей кожей.
* * *
Выходка Селены, безжалостно срезавшей флоксы, взбесила Шихина. Сам того не заметив, он понятием жилья охватил и березы, и дуб у калитки, и флоксы, и грибы вдоль забора. Это все была круговая линия его обороны против наступающих враждебных сил. Он латал крышу, менял прогнившие доски пола, стеклил окна, спиливал сухие ветви у яблонь, ходил в паршивую одинцовскую баню, брился, сжигал тряпье — и все это с единым чувством сопротивления этим силам. С той же жаждой выжить, с той же неустанностью, если не осатанелостью, с какими защитники козельской крепости подвозили смолу, заделывали пробоины в стенах, укрепляли ворота и подтаскивали камни, чтобы сбросить их на головы татарвы поганой, Шихин завозил уголь, подклеивал подошву к Валиным сапогам, обходил московские редакции. Ему, потомку козельских защитников, в то время часто снился один и тот же сон: темное от дыма небо, плач и стенания, приближается вражеское войско, идут татары, а он, среди таких же взбудораженных людей, ищет, чем бы вооружиться, и каждый раз оказывается, что меч слишком слаб, да и без рукояти, что у вил сгнила ручка, что топор надо бы заточить. И он спешно пытается заменить держак у вил, направить топор, приделать рукоять к мечу, а тут кто-то кричит, причем он ни разу не слышал голоса, крик рождался в нем самом — «Пора, пора!» То с дубиной, то с простой штыковой лопатой Шихин устремлялся навстречу визжащей, мохнатой татарской толпе. Но вот самой схватки не видел ни разу, сон обрывался на том месте, когда он бросался к посверкивающей кривыми саблями живой стене татарвы. Небо полыхало заревом, вместе с ним бежали люди в беспорядочной обреченной отваге, и он тоже бежал, маясь оттого, что оружие у него неважное, ненадежное, но ни разу ничто его не остановило, ни разу он не дрогнул в своем сне и не подумал о спасении. Однако каждый раз после пробуждения помнил ощущение обреченности. Видно, далекий предок, передавший ему свою память подлинной генной цепочке, пережил все это, но потерял сознание или же природа лишила его воспоминаний о самой схватке, стерла из памяти кровавую бойню, чтобы не тревожили потом страшные картины далеких потомков.
Странное отношение было у Шихина к этому сну — он воспринимал его всерьез, как действительность и, проснувшись, долго лежал, глядя в темноту и стараясь подольше сохранить в себе тревогу и отвагу шестисотлетней давности. И заметил Шихин, что дни после таких снов получались у него не самые худшие. То ли он сам становился тверже, то ли обстоятельства слабели и теряли уверенность в каком-то извечном своем превосходстве. Несколько дней, а бывало и до недели, помнила его ладонь ощущение грубой рукояти зазубренного клинка, которую он сжимал во сне, устремляясь вместе с людьми в белых одеждах навстречу огненному зареву где-то на окраине низкорослого городка, построенного из таких же вот бревен, с такими же венцами, только окна были меньше, он это запомнил, в них не было стекол, в них ничего не было, просто провал в дом, и там суета, там мечется что-то родное, надеясь на его защиту. И, увидев лишь первые картины сна, Шихин с замиранием сердца ждал — может быть, на этот раз дело дойдет до боя, и он увидит больше, дольше побудет в сне. Хотя и было ему нестерпимо страшно, но страх ничему не мешал, он лишь подстегивал его, и единственно, о чем болела душа, — ручка у вил слишком слаба, топор не закреплен на топорище, меч жидковат. И, проснувшись, он с утра насаживал топор, закрепляя его навеки березовыми клиньями, которые вытесывал и вколачивал с такой силой что даже опасался — не разорвет ли он топор. Потом менял ручку на вилах, укрепляя ее, подгоняя, ввинчивая медный нержавеющий шуруп в отверстие, чтобы не вырвало вилы, когда застрянут они в татарских ребрах...
Как-то после такого сна Шихин собрался, поехал в Москву, на Киевском вокзале взял билет до Калуги, а через четыре часа сел в автобус до Козельска. Побродив несколько часов но городу, Шихин был разочарован. Тихая Другусна, на которую он смотрел с пугающим чувством узнавания, была завалена битым бетоном, какими-то развороченными плитами, балками и выглядела обесчещенной теперь уже не татарскими, а местными властями. Музей, куда ткнулся было Шихин в поисках подробностей давней схватки, оказался закрытым, поскольку здание находилось в аварийном состоянии. Только мокнущий под дождем каменный языческий крест, как и прежде, был тверд, уверен в себе и совершенно цел, если не считать просверленных в нем дыр для закрепления таблички из нержавеющей стали. Эти дыры — единственные повреждения, которые нанесли кресту тысячелетия. В соборе располагалось отделение швейного объединения «Большевичка». А когда Шихин попытался было подойти поближе, пьяный вахтер бросился на него с такой озлобленностью, будто шесть веков уже защищал эту проходную от врагов. В Оптиной пустыни бесчинствовало училище механизаторов, загадивших ее до такой степени, что содрогнулись бы, наверно, и древние татары. Хлеба в магазине не было, обещали привезти на следующий день, на витрине лежали желтые комья жира, леденцы и мерзлая рыба мойва. Голодный Шихин отправился в обратный путь, и всю дорогу перед его глазами стоял невзрачный белый обелиск, напоминающий о крупнейшем сражении тысячелетия, и Вечный огонь, который ежегодно зажигали к дню Октябрьской революции, каждый раз зарывая у забора красный газовый баллон. Когда Шихин уезжал из Козельска, Вечный огонь в память жертв второй мировой войны уже выключили, и два веселеньких мужичка с грохотом катили баллон куда-то вниз, как раз к тому месту, где прошедшей ночью бежал он с вилами наперевес навстречу своей погибели.
* * *
— Митя, — Ошеверов положил руку Шихину на плечо, — хочешь, я угощу тебя прекрасным грузинским вином?
— Хочу!
— Это здорово! Меня всегда, Митя, поражала твоя способность ответить прямо, искренне и лестно для собеседника. Ты вот сказал «хочу», а во мне все захолонуло от необъяснимого счастья, можешь поверить?
— Конечно!
— Как приятно с тобой разговаривать! Что ни слово, все на душу, как бальзам. Ни тебе подковырок, ни сомнений, ни насмешек над кем бы то ни было, не считая, конечно, нашей общественной системы, о недостатках которой, — он оглянулся на Ваську-стукача, — уже открыто пишется в некоторых центральных газетах. А что касается цветов, Митя, они ведь в самом деле украсили стол, ну посмотри! А как похорошела всеми нами любимая Селена! А что цветы сделали с террасой! Хотя при таких дамах ее, казалось бы, уже ничто не сможет улучшить... А как флоксы идут к вину, к дождю, а?
— Возможно.
— Все еще гневаешься... А не приходило ли тебе, Митя, в голову, как нам всем не хватает прекрасных впечатлений? Что мы получаем от окружающей действительности? Разбитый асфальт, бараки вместо домов, загаженные обочины, потные толпы в подземельях метро. А одежки на нас! Будь наша воля, мы бы никогда их не надели, а надели бы другие, которых нам не иметь... Ты должен понять трепетную душу Селены. Попав в этот роскошный сад, она опьянела от всего, что увидела здесь, слегка потеряла самообладание и сорвала, сорвала, бедняжка, аленький цветочек... Можно ли корить ее за это и попрекать цветочным базаром на Белорусском вокзале, где черномазые тетки с непонятных гор хватают за руки, брызжут в лицо слюной и суют, суют продажные свои букеты, стараясь выгрести из твоего кармана побольше денег... А тут...
— Ладно, — вздохнул Шихин. — Ты что-то говорил о вине?
— О! — радостно закричал Ошеверов. — Вижу, что полегчало, вижу, что отпустила тебя душевная судорога! А знаешь, что сказала Селена? Единственный здесь настоящий человек, мужчина, рыцарь — это ты. Призналась, когда мы ездили в Москву за анонимкой.
— Ты врешь, Илья! — воскликнула Селена.
— Конечно, — невозмутимо кивнул Ошеверов. — Но ты не стесняйся хороших чувств, — по-отечески добавил он. — Хорошие чувства тебя только красят. Они всех красят. И еще, Митя... Не жадничай. Цветы вырастут краше прежних. Ведь флоксы положено время от времени срезать, иначе заглохнут. А так они постоянно обновляются свежими побегами.
