— Там где-то дедушка, — сказала она, запыхавшись. — Только я не могу его найти. — Несколько дождинок сверкали на стеклах ее очков. — Я говорю — давай в прятки поиграем, он говорит — давай. Спрятался, и все. Я все кусты облазила, все деревья...
— Кузьма Лаврентьевич! — крикнул Шихин.
— Сейчас, — тут же донесся из сада глухой голос, но никто точно не мог определить — шел он от калитки, с вершины дуба, из зарослей слив.
Не прошло и минуты, как на дорожке возникла длинная, сутулая фигура голого по пояс старика. Он словно сгустился из листьев, капель, света. Руки его висели вдоль тела, голова наклонена вперед, он улыбался, благодарный, что о нем не забыли. Кузьма Лаврентьевич неслышно поднялся по ступенькам, прошел по террасе, оставляя на досках почти квадратные следы, отдаленно напоминающие медвежьи лапы, и, пригнувшись, вошел в сени. Некоторое время его голубоглазая улыбка висела в воздухе, хотя он уже там, в глубине дома, натягивал на себя застиранную рубаху с коротковатыми рукавами и свернувшимся воротником.
Солнце на западе быстро опускалось за крыши маленьких одинцовских домиков, ухолило в сторону Москвы, к ее сиротливым куполам, напоминающим о былом величии, гордости и достатке, к высотным домам и стеклянным стенам, где оно могло бы отразиться и покрасоваться еще какое-то время. Впрочем, нет, ошибка. Москва на востоке от Одинцова. И солнце уходило в сторону Голицына и Звенигорода, а с Москвы надвигались тяжелые громоздкие тучи, наполненные грохочущими звуками, будто в них, в тучах, что-то перекатывалось, взрывалось, накапливалось, и в воздухе ощущалась неопасная, скорее желанная угроза.
Со станции неожиданно громко донесся нарастающий визг электрички, и Шихину почему-то показалось, что у этого звука должен быть зеленый цвет. Видимо, впечатление шло от зеленого цвета железнодорожных вагонов, от зеленого светофора, от зеленого коридора из деревьев, по которому сейчас мчалась электричка. С легким дробным топотом мимо калитки пробежали козы, за ними прошла босая женщина, и через некоторое время в воздухе запахло поднятой ими пылью. Пыль была уже прохладная, и в ее запахе ощущалась тревога. И Шихин подумал, что визг электрички, козий топот, запах вечерней пыли, грохот приближающейся грозы запомнятся ему надолго, может быть, навсегда.
Гости расположились на террасе в полном соответствии со своими характерами и с пониманием о себе. Кто-то сидел на перилах, кто-то успел занять плетеные кресла. Шихин сел на пол, прижавшись спиной к бревнам, Игореша изысканно, но неудобно стоял, прислонившись плечом к стойке, Анфертьев со Светой облюбовали Шаманий диван, а сам Шаман, прибежав последним, в каждого мимолетно ткнулся носом, каждому заглянул в глаза, словно извиняясь: «Ничего, что я немного задержался по своим делам?» И, не услышав осуждения, лег, положил голову на вытянутые лапы и пытливо поглядывал на всех, посверкивая негритянскими белками. Что-то он учуял в воздухе, что мешало ему беззаботно шалить и звонко лаять, припадая на передние лапы. То ли гроза тревожила его, то ли между людьми собирались какие-то тучи.
Говорили о погоде, о том, как прекрасна гроза за городом, потом всем страшно захотелось иметь такие же вот дома, чтобы рядом жили друзья, готовые прийти на выручку в трудную минуту, чтобы можно было ходить друг к другу в гости, играть в карты, шахматы и другие умственные игры, одалживать деньги, нить вино, праздновать праздники, дарить подарки, улыбаться и общаться, общаться, общаться. И чтобы дети переженились между собой, и псе сделались бы родственниками, и зажили бы одной большой и дружной семьей... О пошловатых предложениях Федуловой упоминать не стоит, все, что на уме у Федуловой, нам известно. И над чем звонко смеялась Селена, шало поглядывая то на Ошеверова, то на Игорешу, тоже говорить не будем, ни к чему это, хотя кое-кому, возможно, и покажется забавным.
Важно другое — в разговоре ощущалась почти незаметная нервозность. Все знали, что Ошеверов ездил за анонимкой, что она в данный момент лежит в его кармане, но спросить о ней никто не решался, в этом виделась бестактность, как если бы из толпы кто-то начал поторапливать палача. Ошеверов участия в разговоре не принимал — пощипывал рыжую бороду, щурился, поглядывая на говоривших сквозь короткие реснички, усмехался скорее собственным мыслям, нежели словам друзей.
Редкие капли дождя слились в плотный шорох, и незаметно начался хороший сильный дождь. Капли застучали по пыльным листьям, прерывистые ручейки потекли с шиферной крыши, мелкую водяную пыль порывами ветра забрасывало на террасу, но после дневного зноя она была приятна, и в дом никто не уходил. Сверкнула ветвистая молния, вонзившись в землю где-то возле станции, в облаках прогремел мощный взрыв, эхо раскатисто покатилось по Подушкинскому шоссе в сторону Барвихи, постепенно затихая и отдаваясь в душе приятной тревогой.
Валя накрывала на стол, носила из кухни тарелки с кусками жареного окуня, Федулова, как могла, помогала ей, катаясь на мягких своих колесиках и стараясь нигде не пропустить ни единого сказанного слова. Селена, бесстрашно сбежав под дождь, срезала чуть ли не десяток флоксов на высоких стеблях и снова взлетела на террасу. Шихин только застонал про себя, увидев, как она уже поднимается, опустив носатое свое лицо в мокрые лиловые цветы. Найдя в углу оставленный старухами надколотый синий кувшин, Селена наполнила его водой, ткнула туда срезанные стебли и водрузила букет посредине стола.
— Здорово, да? — она победно оглядела всех.
— Селена умеет поставить недостающую точку в любом деле, — похвалил супругу Игореша. — Теперь я вижу, что без этих цветов и стол не стол.
— Митька, ты обязательно должен нарвать мне цветов с собой, — сказала Селена, воодушевленная поддержкой.
— Я бы тоже не отказалась, — успела вставить Федулова, примчавшись из кухни.
— Дулю с маслом! — непочтительно ответил Шихин, стараясь рассмотреть за струями дождя нанесенный урон.
— Не дашь? — удивилась Селена.
— Не дам.
— Мне не дашь цветов?! Ты?! Почему?!
— Жалко.
— Для меня?! Тебе для меня жаль этих несчастных флоксов?
— А зачем тебе несчастные флоксы? Подожди, пока вырастут розы.
— Может бить, ты осуждаешь меня за то, что я и эти сорвала?
— Осуждаю. Тебе никто не разрешал их рвать. Вот вернешьсядомой и там рви все, что под руку попадет.
— Да? — Селена поняла наконец, что разговор у них давно идет совсем не шуточный. — Ну... Тогда выбрось их, если так...
— Ты их уже выбросила. Будешь уезжать — можешь захватить с собой.
— Митя, — Селена в растерянности заморгала красивыми глазами. — Митя, но ведь они... они на Белорусском вокзале рубль за букет! О чем разговор!
— Тебе дать рубль?
— А на хлеб останется? — почти неслышно спросил Игореша.
— С такими гостями ни фига не останется.
Селена отвернулась, обиженно глядя в полыхающий дождем сад. И Игореша не стал спорить, лишь усмехнулся чему-то своему и обратил взор к Шаману, как к существу единственно здесь достойному.
С Шихиным это случалось — месяцами пребывал он в полнейшем благодушии, улыбался, поддакивал, позволяя желающим прохаживаться на его счет сколько кому хотелось. Многих это вводило в заблуждение, они полагали, что с Шихиным можно не церемониться. Но вот звучало вроде бы невинное слово, ничего не значащее по сравнению с теми насмешками, которые минуту назад лишь забавляли Шихина, и... все вдруг видели перед собой другого человека — обидчивого, несправедливого, готового немедленно порвать отношения с кем угодно и навсегда. А потом над ним словно проносилось какое-то облако, и Шихин снова возвращался к самому себе. А там как знать, когда Шихин бывал самим собой — позволяя потешаться над ним или же противясь этому, причем неумело, неуправляемо, как противится пробуждающееся сознание. Так просыпаются рабы, крепостные, каторжники — круша и убивая, чувствуя краткость, обреченность своего протеста.
Возможно, где-нибудь стоит рассказать о том, как однажды, уже зимой, Шихину удалось выбить на каком-то топливном складе машину мелкого грязного угля. Нанял самосвал с пьяным водителем, тот привез и ссыпал уголь прямо на дороге. Шел снег, и черная гора в ранних сумерках постепенно светлела, светлела, пока не стала белой. Шихин решил перетащить уголь под террасу, но отложил назавтра. А утром обнаружил, что куш на треть растащена соседями и в белой горке после вечернего снега зияет черная дыра — там ночью брали уголь старухи, живущие по соседству.
И еще случай, связанный с углем, это произошло на следующую зиму. Шихину привезли уголь в громадных глыбах, которые приходилось раскалывать кувалдой. И вот сидит он, согнувшись в три погибели, колет уголь, сам весь перемазанный, пальцы сбиты, на ногах какие-то резиновые чуни, после удара кувалдой мелкие брызги угля вперемешку со льдом бьют по лицу, и вдруг видит, что лаз, через который он забрался под террасу, потемнел. Став на четвереньки и подобравшись к выходу, он увидел рядом с собой... Селену. Она стояла, освещенная зимним солнцем, в светлой дубленке и вязаной шапочке, из-под которой вроде бы нечаянно выбивался все тот же невероятной привлекательности буржуазный локон.
