— А почему именно с Венеры?
— Не знаю... Ломоносов в последнее время Венерой увлекся, что-то он там заподозрил... Это его дело.
Ну и так далее.
И сюда же Нефтодьева, который здесь выглядел спокойным, ироничным, снисходительным. Ни о каком помешательстве нет и речи. Он здрав, мужествен и тоже озабочен чем-то важным.
И звуки. Время от времени раздаются звуки, переносить которые человеческое ухо почти не в силах — скрежет раздавливаемого стекла, разрывание металла, хруст костей... В общем, примерно тоже самое, что испытал и услышал Автор во время автомобильной аварии, из которой выбрался живым, но до сих пор не может в это поверить.
15
Приходили и уходили электрички, останавливаясь на минутку у станции Одинцово, проносились скорые поезда из Берлина и Варшавы, уносились в Вильнюс и Гомель, Париж и Амстердам, в знаменитый когда-то Брауншвейг, но кто помнит ныне брауншвейгскую колбасу, кто? Тут бы «Останкинской» достать. Шли поезда и в Гифхорн, в котором живет-мается со своей красавицей Алисой тот самый Рихард Янеш, обладатель пятнадцатизарядной беретты, десятизарядного вальтера, маузера и парабеллума, а также кавказского кинжала, которым одно время владел Автор, а до него Абдулгафар Абумуслимович Казибеков — гроза азербайджанской плодовой мафии и командир ночного взвода Дербента. Еще ранее кинжал принадлежал древнему правителю Дагестана Сурхай-хану, потомок которого Юра Сурхайханов звонит иногда Автору и зовет на рыбалку в Гриву, где уже стоит с этюдником Юрий Иванович Рогозин, всматриваясь с Барского холма в козельские дали...
Шаман спустился по ступенькам в сад, но тут же поднялся обратно, испытывая неловкость оттого, что все могли заметить его робость перед приближающейся грозой. Ошеверов вынул из железной бочки канистру с холодным вином и, намокнув под усиливающимся дождем, взбежал с ней по ступенькам. С канистры стекала студеная колодезная вода, внутри обнадеживающе плескалось красное вино. Заботливо осмотрев ее со всех сторон, Ошеверов смахнул прилипший лист, наклонил, проверяя — не протекает ли пробка. Нет, пробка была в порядке. Значит, вода в канистру не просочилась, вино не разбавила, как это случается иногда в нашей жизни.
Все внимательно наблюдали за этими простыми, необходимыми действиями, которые невозможно было истолковать двусмысленно, лукаво. Несуетная работа Ошеверова снимала напряжение, вызванное его же словами, когда он так уверенно пообещал обеспечить всех поводом для ссоры.
— Так что анонимка? — спросил Адуев, не выдержав неизвестности. — Тебе ее выслали?
— Выслали, Ваня, выслали. Ты не переживай.
— А чего это мне переживать! — тут же обиделся Адуев и залился краской гнева и оскорбленности. — Я и не собирался переживать. Пусть переживает тот, кто...
— Хватит, папа! — перебила Марсела. — Все ясно.
— Нет, я только хотел сказать, что мои переживания никого не касаются, а если и касаются, то не переживания...
— Хватит! — уже не сдерживаясь, закричала Марсела.
— Ребята, вы торопитесь, — улыбнулся Ошеверов. — Не стоит так круто. У нас еще канистра почти непочатая... Да и к анонимке пока не приступали, — он неловко обернулся в низком кресле, дотянулся пухлой рукой до стула, подтянул к себе, в пиджаке, висящем на спинке, нащупал внутренний карман и вынул из него помятый конверт с алым знаменем и гвоздикой, которые, по замыслу художника, призваны были олицетворять нетленные ценности революции. Автор еще раз бросил взгляд на конверт, который держал в руках Ошеверов, и обнаружил, что описание рисунка неполное: гвоздика одновременно служила древком, вправо от нее трепыхалось знамя, из чего следует, что ветер дует слева, на знамени явственно просматривалась дата свершения революции, а слева от гвоздики полыхали лучи восходящего солнца — намек на скорое наступление чего-то прекрасного и долгожданного. То обстоятельство, что анонимка находилась именно в этом конверте, под прикрытием красного знамени, навело Автора на некоторые мысли, но к нашему повествованию они отношения не имеют и говорить о них пока не стоит, эти времена еще не наступили. — Не торопитесь, ребята, — повторил Ошеверов, помахав в воздухе конвертом. — Сейчас все наше внимание мы уделим окуню и вину, а уж потом займемся анонимкой. Дело деликатное, оно требует чистых рук и ясной головы, верно, Вася? В одном могу заверить — доносчик здесь, за этим столом, — Ошеверов с каждым встретился глазами, и все его взгляд выдержали, а у Федулова от усердия даже слезы выступили, так он боялся моргнуть, чтобы не выдать свою слабость и внутреннюю неуверенность. — Но поскольку сам он не признается, мы, как говорится, продолжим наши игры, — Ошеверов сунул конверт обратно в карман пиджака. — Если хозяйка не возражает, прошу к столу! — И грохот раскалывающегося неба подтвердил правильность его слов и их своевременность.
Вспышка молнии навсегда отпечатала в сознании Автора неподвижные фигуры голубовато-зеленого, патинного цвета. Шихинские гости, замершие в пространстве не существующей уже террасы, остались не то напоминанием о славных временах, не то памятником несостоявшейся дружбе. Да она и не могла состояться, поскольку шихинские гости были просто не приспособлены к ней, более того, только сейчас Автор понял, что они и не знали, что это такое. Так слепорожденные рыбы, живущие в подземных пещерных водах, не знают света и потому не стремятся к нему, хотя в генной памяти осталось у них смутное ощущение солнца, которым наслаждались их предки миллионы лет назад.
— А знаете, что я подумал? — спросил Вовушка, снова обретя вид живого человека в тусклом свете лампочки. — Сейчас мы друзья, хорошо относимся друг к другу, шутим и улыбаемся... А если начнем выяснять, да еще ошибемся... Написал один, а мы, как те следователи из Белоруссии или из Кривого Рога, укажем пальцем на другого... И никогда уже не соберемся ни здесь, ни в другом месте...
— Ты полагаешь, — медленно проговорил Ошеверов, — что если мы сейчас все оставим как есть, то сможем снова собраться?
— А почему бы и нет? — улыбнулся Игореша.
— Другими словами, ты тоже не хочешь знать, кто анонимщик, кто сломал судьбу нашему лучшему другу Митьке Шихину и в будущем может сломать кому угодно из нас?
— Ну, кому угодно! — хохотнув, воскликнул Федулов.
— Времена меняются!
— А из чего это следует? — спросил Шихин. — Почему ты решил, что отношение к анонимкам как к мощному подспорью в обеспечении нашей общей безопасности изменилось?
— Хочу пояснить сказанное, — вмешался Ошеверов. — Митька не возражает, что действительно отношение к анонимкам, к этому своеобразному проявлению общественной жизни, изменилось. Он просто хочет знать доказательства, чтобы и самому впасть в восторг и недержание.
— Недержание чего? — поинтересовалась Федулова.
— Слов. Только слов. Восторженных и любвеобильных.
— По отношению к кому? — не унималась Федулова.
— К нашим победам и достижениям. И только. Значит, ты, Игореша, против выяснения?
— Нет, я не против. Но я считаю, что и Вовушке не откажешь в убедительности. А если ты так ставишь вопрос, что...
— Ну, вы даете, ребята! — заорал Федулов дурным голосом. — Отказать в убедительности, ставить вопрос, проявление общественной жизни... Во пошли выражения! А что будет?! Лучше уж на мат переходите!
— А ты, Митя? — спросила Селена. Задав простенький свой вопрос, она поставила на место самонадеянного Федулова, начисто зачеркнув его слова, простила Шихина за его вспышку и попросила у него прощения. Кроме того, Селена вернула разговор к заданному направлению, указала, кто здесь является основной фигурой, за кем в конце концов последнее слово. И, главное, напомнила честной компании и о своем скромном существовании.
— Если Илья знает... он должен его назвать, — ответил Шихин. — Иначе мы не сможем разговаривать друг с другом. Разве что о бабах. Да и то недолго.
— Почему недолго? — подал голос Анфертьев.
— Годы выйдут.
— Тоже верно...
— Можно еще над чукчей посмеяться, — добавила Валя. — Например, как чукча покупал часы со Спасской башни.
— И ты, Валя, хочешь крови? — усмехнулся Ююкин.
— Да. Хочу.
— И ты готова пожертвовать любым из нас?
— Я бы выразилась иначе — я смогу прожить без любого из вас. Кроме Митьки, конечно.
— Анфертьев! — Ошеверов продолжал опрос. — Будем искать анонимщика или оставим его жить и плодиться среди нас?
— Надо искать.
— А ты, Света?
— Надо, — кивнула Света, покраснев от всеобщего внимания. — Иначе жить не стоит.
— Прекрасно. Костя? — Ошеверов безжалостно вывел Монастырского из оцепенения, вызванного мыслями о новом экономическом законе.
— Нам никуда не деться, — Монастырский полоснул острой смуглой ладонью с такой силой и резкостью, что в воздухе осталась щель и запахло жженой серой. — Мы просто вынуждены взяться за это черное дело. Иначе завязнем. Не сможем говорить ни о чем другом. Вернее, говорить сможем о чем угодно, но думать будем только о доносе.
