Все его заскорузлое, местами проеденное червями до костей тело украшали странные татуировки. На плече это была бульдожья голова в кепке и с шипастым ошейником, на груди что-то похожее на штрих-код с товарной упаковки, вокруг шеи словно обмотана цепь, а на всю длину руки — пылающий череп и руки, удерживающие мотоциклетный руль. Что все это значило, для не сведущего в нательных рисунках Крысолова было полной загадкой, но отчего-то ему подумалось, что этот парень наверняка был одним из тех чудил, что проводили свою жизнь верхом на мотоцикле, не слезая с него до тех пор, пока ревматический артрит не подкладывал им вместо удобного сиденья жесткую операционную каталку.
Этот зомбак подошел к зарешеченному окну, встал на одно колено и заглянул внутрь кабины. Его волосы спали на лоб, улеглись на теплый капот, закрыв уцелевшую правую часть лица и оставив на виду лишь скелетированную левую. Крысолов сидел не шевелясь и наблюдал за тем, как двигается, словно сопло дефлектора воздуходува, глаз зомби, а затем потянулся к запасному пистолету, воткнутому в примотанную изолентой к рулевой колонке кобуру.
«Вот и свиделись вновь, дорогой Кирилл Валерьевич», — послышался в его сознании несколько неприятный, принадлежащий мужчине, должно быть, лет шестидесяти, голос. Он напоминал озвучку удава из какого-нибудь мультфильма: шипящий, завораживающий, непротяжный, но излишне спокойный.
— Костыль, отбой! — сказал Крысолов в рацию, и Костыль, непонимающе хмыкнув, ответил: «Есть отбой».
Взявшись левой рукой за рукоять «хеклер и коха» модели Мк-23, которая тут же удобно улеглась к нему в ладонь, он сначала испытал прилив уверенности, но уже спустя мгновение от нее не осталось и следа. Это все равно что дойти пешкой до конца поля противника, но понимать, что «воскресший» ферзь сразу же попадет под удар сразу нескольких фигур соперника.
— Опять ты? — словно пытаясь вспомнить, где же он видел раньше эту рожу, вгляделся во влажный глаз зомби Крысолов.
— Видишь ли, в прошлый раз у нас разговор не сложился…
— Да неужели? А мне кажется, ты тогда все сказал, — съехидничал Крысолов. — Вот только вместо слов прощания ты что-то другое проговорил… Дай припомнить… — Он наморщил лоб и изобразил задумчивость. — Кажется, ты сказал своим четвероногим друзьям что-то похожее на «Фас!». Или, может, я не правильно расслышал?
— Признаюсь, мне по нраву твое чувство юмора, Кирилл Валерьевич. Оказывается, ты умеешь держаться, а не только хныкать как девчонка, заладив свое «пожалуйста, мы хотим уйти, мы хотим уйти, отпусти нас…». Или ты такой хитрый, потому что внутри этой железяки тебе не так боязно, как один на один с собаками?
Крысолову, давно отвыкшему переживать чувство неловкости и забывшему, что такое полыхать со стыда, показалось, что его щеки сейчас просто сгорят дотла. Давно никто не смел так подкалывать его. Даже близким и друзьям он не позволял насмешничать над собой или предосудительно высказываться об его поступках, пускай даже порой нелогичных или откровенно смешных. Даже в тех немногочисленных случаях, когда он по-настоящему чувствовал на себе вину, зная, что сплошал, ему было проще позволить себя обвинить, чем дать возможность осмеять или подтрунивать. Может быть, именно поэтому его так взбесила хоть и на мгновение, но все же воссиявшая на лице зомби издевательская улыбка? Или это ему только показалось? Или это ныне такой улыбкой наделены все зомби, у которых сгнила и отпала часть лица, выставляя напоказ кривые костные образования? Даже если так, то в том, что выпуклый глаз подмигнул, Крысолов не имел никаких сомнений.
— Чего ты хочешь? — тоном, не выдавшим внутреннего состояния, спросил Кирилл Валерьевич.
— Во-от, уже и намечается конструктивный диалог, — довольно протянул голос.
— Интересно, на какую это тему такая тварь, как ты, решила завести со мной диалог? Хочешь потешить свое самолюбие, насладиться господствующим положением, прежде чем отдать подчиненным команду рвать нас?
— Опять пылишь, Крысолов? Я вот сколько лет уже ни с кем не говорил и то не забыл культуру общения, а ты как с цепи сорвался. Причем я ведь и родителей твоих постарше буду, а ты, еще не понявши что к чему, сразу ко мне с ругательствами. Нехорошо.
— Знаешь, если бы ты был достойным врагом, я бы тебя уважал, — сморщил лицо Кирилл Валерьевич. — Если бы ты находился среди этих зомби, я бы тебя уважал. Но ты ведешь свою войну подло, исподтишка, боясь показать свое истинное лицо. Ты, как говорит мой напарник, дрейфло, а потому, насколько бы ты ни был старше моих родителей, я не могу к тебе испытывать ничего, кроме презрения.
— Я понял, — спокойно ответил голос. — Ты все еще не можешь за столько лет перестроить себя, смириться с тем, что господство человека на Земле закончилось. Люди ныне на равных с остальными живыми существами, Крысолов, и каждый из видов сражается по-своему. Увы, не человек теперь определяет честность боя. Ты можешь сколько угодно презирать своих врагов, ненавидеть, обругивать, но от этого ничего не изменится. Лань может лишь убегать ото льва, и никогда не будет иначе.
Обдумывая ответ, Крысолов потер подбородок, громко выпустил через ноздри воздух.
— Я тебе скажу вот что: выжив после войны, мы думаем, что нам повезло. Что каждый уцелел благодаря своей индивидуальной исключительности. Что ногтями выскреб шанс на жизнь. Но жизнь ли это? Открой глаза, и ты увидишь, что мы давно стали как твои гнилозомби, только упорно отрицаем это. Еще считаем, что не окончательно потеряли рассудок. Да что там рассудок — мы ухитряемся верить, что способны управлять своими жизнями! Мы планируем, что будем делать завтра, в следующем месяце, на год наперед, погружаемся в личную жизнь, строим какие-то нелепые отношения, заводим семьи, рожаем детей. Для чего? Почему мы отбрасываем мысль о неминуемой смерти с такими лицами, будто это вообще никогда не случится? Ведь о том, что смерть ходит за нами как тень, знают все. Но никто не думает, что однажды ей надоест собирать нас по одному. Просто слепцы не видят яму впереди себя. Они считают, что если прошли по минному полю чуть дальше остальных, то это уже значит, что они выиграли! Живи, человек, живи, ты ведь пережил Великий День Смерти! Ты теперь будешь существовать вечно, ты выиграл путевку в рай, и считай, что уже идешь к его вратам по красной ковровой дорожке.
Мало кто понимает элементарную истину: вымирать, как мухи, мы начнем уже тогда — а я тебя заверяю, что ждать осталось не так уж и долго, — когда наше оружие придет в негодность. Оружейного же завода у нас нет. Без своих карабинов мы не сможем подниматься на поверхность. Сталкеры не смогут выискивать нужные запчасти к генераторам и вечно ломающимся ротаторам, которые производят сухое горючее. Без генераторов не будет электричества, без горючего машины превратятся в груду лома. А закончится электричество — перестанет расти пшеница или то, что мы ею называем. Не станет хлеба. Не сложно поймать смысл следующего хода, не правда ли? Не сложно понять, что без хлеба, электричества, без машин, лишенные возможности подняться наружу… Я не могу с уверенностью сказать, что мы останемся людьми, что мы не станем пожирать друг друга как паразиты, не станем убивать за черствый кусок кныша!
Но человек сам выбрал себе этот путь. И пускай, черт подери, — да! — он совершил самую крупную, самую бессмысленную и непростительную ошибку в истории человечества, но разве он не платит теперь за это? Кровью платит. Вопрос здесь в другом: откуда взялся, сука мать, гребаный палач, ты, требующий к себе еще уважения? Если бы ты был животным, я бы тебя понял. Но ты ведь не животное. Ты из такого же теста, как и мы, так зачем тебе истреблять нас сейчас, после всего, что с нами произошло?! Зачем ты ускоряешь нашу смерть — тех, кто рано или поздно умрет и без твоей чертовой клоунской помощи?! Чего ты добьешься, когда отправишь последнего из людей на тот свет?! Мы мешаем тебе, скажи?! Может, мы топчем твою территорию?! Или просто злим тебя тем, что мы есть на этой планете?!
Зомби не шевелился, став похожим на загипнотизированного кролика, и даже его глаз-дефлектор застыл, вглядываясь в пустое пространство штурманского места. Крысолов же, закончив брызгать слюной, тяжело и нервно сопел, взмокшей ладонью продолжая сжимать рукоять «хеклера». Его глаза были полны ненависти, челюсти он сжал до онемения десен, а в груди долбило с такой силой, будто он проглотил отбойный молоток.
— Людей? — после нескольких раздумий переспросил спокойный, шипящий голос. — Прости за бесцеремонность, Кирилл Валерьевич, но ты так называешь себя по привычке? Все никак не можешь смириться с очевидным?
На лице Крысолова застыл вопрос. Он не понимал смысла сказанных голосом слов, но что-то черное и склизкое, залегшее на самом дне его существа, вздрогнуло. Так, словно голос произнес некую комбинацию букв или слов, открывающих ворота в пылающую преисподнюю души Учителя. Кирилл Валерьевич хотел спросить, что тот имеет в виду, но что-то помешало ему сделать это. Вероятно, то же, что мешает подозреваемому корчить из себя невиновного, когда следователь вдруг предъявляет прямую, неопровержимую улику, оставленную тем на месте преступления.
