— Ты меня напугал, юноша. Твоё счастье, что я не вооружён, а то мог бы ударить. Похоже, тебе приходится туго, если ищешь еду и кров, пойдём со мной в город.
— Мне в самом деле нужна помощь, но сначала хотелось бы узнать об этом городе побольше. Я даже не был уверен, что он этрусский, пока не услышал, как ты хорошо говоришь.
Работник улыбнулся.
— Это постарались родители, приятно слышать, что я не забыл их уроки. Но в здешних краях говорят на более диком наречии. Ты, наверно, с севера, твой город разорили кельты? Мой тоже. Я здесь уже третий год.
— И хорошо живёшь?
— Лучше, чем в чистом поле, где ни крыши над головой, ни горячей еды. Если у тебя нет родственников, которые бы помогли тебе устроиться в каком-нибудь безопасном городе, оставайся здесь. Совет о тебе позаботится, по ночам ты сможешь спать спокойно. Вот только придётся зарабатывать на жизни, раз у тебя нет серебра. Знаешь какое-нибудь ремесло?
— Да. Я обучен двум искусствам: читаю знамения по печени и владею всеми видами оружия, какое носит свободный воин, хотя сейчас у меня только меч.
— Боюсь, это не годится — и то и другое запрещено иноплеменникам. Жрецы здесь не потерпят соперника, а давать чужеземцам оружие не велит осторожность.
— Тогда какую же мне подыщут работу? Я не хочу жить за городской счёт.
— Город и не станет тебя содержать, только первые три дня, как гостя. Если хочешь есть каждый день, будешь, как я, работать в поле. Утром работа, когда кончишь — обед, на следующий день новое задание, и так далее.
— Но это же рабство! — возмутился Перпена. — Неужели тебе не дали надела? Ты работаешь не на своей земле?
— Разумеется, нет. Земли не хватает, особенно теперь: кельты теснят нас с севера. Но я не раб, хотя живётся, конечно, нелегко. Я свободный беженец под защитой города. Сплю на террасе дома советов, на зиму получаю тёплую тунику. По закону меня нельзя бить, хотя не годится жаловаться на каждую затрещину. Может, жизнь и неважная, но другой я не заслужил: мой город разграбили, а родичей перебили. Мне ещё повезло, что я, нищий, остался свободен.
— Почему не поискать другого места, где тебя лучше примут?
— А где? Здесь, по крайней мере, говорят на моём языке и почитают богов, которых я знаю с детства. Я сам виноват, надо было сражаться до последнего, когда в город ворвались дикари. Сейчас у меня есть еда, есть где спокойно спать, а в италийском городе сделают рабом, посадят на цепь и станут запирать на ночь.
— Если ты можешь работать, значит, можешь сражаться. Иди в разбойники, вдруг награбишь серебра и купишь поле.
— Я думал об этом, само собой, но такая жизнь не для меня. Я стар, ловкость уже не та; убьёт какой-нибудь крестьянин, а нет, так другие разбойники станут отнимать добычу. После всех скитаний и погони достаточно того, что здесь я в безопасности.
— Так ты мне советуешь тоже поступить на содержание города?
— Я ничего не советую, делай как знаешь. Если войдёшь, три дня будешь гостем, как всякий путник, но если заподозрят, что ты собрался в разбойники, то не успеешь убежать, как тебя распнут. У нас разбойников не любят. На четвёртый день дадут работу. Чего ещё искать? Тебе бы следовало погибнуть, защищая свой город.
— Спасибо, что предупредил, — ответил Перпена. — Я стану разбойником. Да, собственно, уже стал. Видишь этот меч? А ну быстро отдавай всё, что может мне пригодиться.
— Ты сам решил, — устало вздохнул старик, — не говори потом, что это я посоветовал. Здесь бы тебе давали хлеб и вино, а по праздникам кусок мяса, и ты ночевал бы за надёжной стеной, под охраной. А разбойнику случается, конечно, каждый день есть говядину, только чаще ему вообще ничего не достаётся, и разбогатеть грабежом можно, но вероятнее получить нож в спину, как только с тебя будет что взять. Хотя если ты вправду решился, не стану отговаривать. Так, дай подумать. Вот ломоть хлеба с сыром, может пригодиться нож, который мне одолжили, башмаки не забирай — они ничуть не лучше твоих самодельных сандалий, а других у меня нет. Когда уйдёшь, мне придётся поднять тревогу, чтобы объяснить, куда делся нож, так что не трогай нынче ночью наших овец, тебя будет высматривать часовой.
— Хорошо. Не знаю, когда ещё случится попробовать хлеб, так что твой я возьму, и нож тоже, а башмаки оставь. Кстати, как тебя зовут и как назывался твой город? Вдруг я встречу кого-нибудь из твоих родичей.
— Родичей у меня нет, я беглец, без имени, без города. Некому будет позаботиться о моей душе, и едва мой пепел остынет, я буду навеки забыт. Может, ты и прав, что выбрал разбой. А теперь беги; прежде чем звать на помощь, я сосчитаю до тысячи.
В разбойничью шайку попасть оказалось нетрудно. Перпена пришёл с хорошим мечом, у него самого взять было нечего, так что главарь не возражал. Он тоже был беглец-этруск, но никто не называл его по имени, а только кличкой: Мор, что значит «высокий» на дикарском наречии. В шайке было ещё четыре этруска да десятка два лигурийцев и италиков. Занимались больше мелкими кражами, чем серьёзным разбоем, потому что на двадцать пять человек приходилось всего шесть щитов и шайка боялась иметь дело с настоящими воинами. У них было укрытие в узкой долине, они жили там в землянках и готовили, не прячась, на больших кострах. Перпена зазимовал с ними. К весне у него был толстый плащ из овчины и крепкие башмаки, а от жареной баранины заметно прибавилось сил.
Как только ночи стали теплее, он бросил шайку и один отправился на юг. В одиночестве, конечно, было тоскливо, но общаться с разбойниками он не мог. Все опустились, отупели, думали только о следующей еде, и он с трудом выносил их порядки. В лагере держали трёх грязных, неряшливых женщин, единственных выживших из тех, что утаскивали с окрестных полей. Но под конец зимы личная наложница Мора умерла, и вожак решил, что хорошенький восемнадцатилетний новобранец с успехом её заменит. Самое время было двигаться дальше.
Перпена знал, что не пропадёт. Ел он или голодал, дремал или высматривал врага, сидел у костра или дрожал от холода, он оставался неизменно спокоен. Находясь день и ночь в опасности, он редко испытывал страх, хотя и избегал ненужного риска. Меч, единственное, что осталось от прежней жизни, держал чистым и острым, из пращи редко промахивался. Было сразу видно, что его трудно убить. Собственно, потому он до сих пор и оставался жив.
Перпена шёл медленно, поскольку по дороге охотился и воровал, а когда добудешь оленя или овцу, глупо уходить, не съев всё мясо. Но тем не менее он шёл: вдоль реки, мимо холмов, с чёткой целью. В своё время он слышал, что за границей этрусских владений есть другие народы, которые тоже живут в городах, там нищему беглецу могут оказать более радушный приём. Однако когда первые осенние заморозки напомнили, что пора искать пристанище, он всё ещё оставался на этрусской земле.
Однажды, когда он дремал на склоне, снизу в долине появился отряд наёмников. Перпена подобрался к замыкающим, и когда они разглядели одинокого бродягу, подошёл и прямо спросил, не найдётся ли места ещё одному воину. Наёмники согласились его взять, хотя сами как раз искали службу и не очень-то хотели пополнять свои ряды. Несколько дней Перпена сытно ел и крепко спал среди новых товарищей, под защитой часовых.
Через десять дней он сбежал из отряда. Платы он не получил, и преследовать его не стали. Не понравилось ему в основном то, что от жизни простого меченосца страдала гордость: без щита и доспехов он не мог встать в строй и оказался ниже последнего лигурийца, раздобывшего себе полное вооружение. В бою его место, сказали ему, будет где-нибудь на фланге, с пращой, а пока велели готовить, таскать воду и заниматься прочей работой, недостойной настоящего воина.
Вторую зиму своих скитаний Перпена провёл наёмным работником. На юге края было спокойнее, подходящих разбойников не попадалось, только какие-то жалкие бродяги, которые вместо того, чтобы взять ещё одного человека в свою шайку, готовы были убить его ради меча. Однажды в страшную грозу Перпена в поисках зимовки вышел к одинокой овчарне между холмов. Он решил, что так поздно осенью там никого нет, но вдруг залаяли собаки и на шум появился старый пастух. Старик сразу понял, что перед ним разбойник, но ему было всё равно: сам он раб, овцы хозяйские. Если путник ищет, чем поживиться, может взять овечку, больше тут ничего нет. А если хочет, может остаться на зиму, только пускай помогает присматривать за стадом. Мокрый, продрогший Перпена взглянул на огонь в очаге и согласился.
За годы одиночества старик стал и сам похож на овцу. В этих южных краях отары оставляли в холмах на всю зиму, и хозяина нечего было ждать по крайней мере до весны. Пастух знал пару слов по-этрусски, но родной его язык был италийский, и он всё время тихонько говорил сам с собой. Время остановилось для него больше пятидесяти лет назад, когда его похитили охотники за рабами, и он без конца бормотал о своём детстве в сабинской деревне. Когда кончили ягниться овцы и пора было в путь, Перпена уже не только освоил основы пастушеского дела, но и бегло говорил на ломаном италийском языке.
