сравнении с сероватым тоном французского провинциального ландшафта. Это значит захватывающее зрелище вместо скучной рутины, неизменную таинственность вместо набившего оскомину»[706]. Когда же Флобер наконец посетил Восток, тот поразил его своей старостью и дряхлостью. Как и весь прочий ориентализм, ориентализм Флобера носит возрожденческий характер: именно
он должен вернуть Восток к жизни, он должен представить его самому себе и своим читателям, и именно его опыт в книгах и на месте, его язык должны проделать этот фокус. Романы Флобера о Востоке были трудоемкими историческими и научными реконструкциями. Карфаген в «Саламбо» и плоды воспаленного воображения Св. Антония – вот подлинные результаты обширной начитанности Флобера и знакомства в источниках (преимущественно западных) с религиями Востока, военным искусством, ритуалами и общественной жизнью.
То, что сохранили официальные литературные произведения сверх и помимо следов жадного чтения и правки, – это память о путешествии на Восток. «Библиотека прописных истин»[707] гласит, что ориенталист – это «человек, который много путешествовал»[708], [709], однако в отличие от большинства других путешественников Флобер нашел своим вояжам удачное применение. Большая часть его опыта воплотилась в сценической форме. Флобера привлекает не только содержание того, что он видит – как Ренана, – но и то, как он это видит, то, как Восток, пусть подчас и ужасно, но неизменно завлекательно раскрывается перед ним. Флобер – вот его лучшая аудитория:
…госпиталь Каср эль-Айни[710]. В хорошем состоянии. Работа Кло-бея[711] – его рука чувствуется и поныне. Ужасные случаи сифилиса в палате мамелюков Аббаса, у некоторых он на заднице. По знаку врача все привстают на своих постелях, распускают поясные ремни (это было похоже на армейские учения) и раздвигают анусы пальцами, чтобы показать шанкры. Чудовищная инфундибула, у одного волосы растут внутрь ануса. У одного старика пенис полностью лишен кожи. Я отпрянул от зловония. Рахитик: руки скрючены назад, ногти длинные, как клыки; все его кости торса хорошо видны, как у скелета; остальное его тело также фантастически тощее, а голове увенчана белесой проказой. Прозекторская… на столе лежит вскрытый труп араба, прекрасные черные волосы…[712]
Эти зловещие подробности Флобер использует потом во многих сценах в своих произведениях, где болезнь предстает перед нами как в анатомическом театре. Завороженность вскрытием и красотой напоминает, например, финальную сцену «Саламбо», достигающую кульминации в церемониальной смерти Мато. В таких сценах чувства отвращения или симпатии полностью подавляются, важно лишь верное воспроизведение каждой детали.
Самым известным моментом восточного путешествия Флобера является эпизод с Кучук Ханем[713], знаменитой египетской танцовщицей и куртизанкой, которую он встретил в Вади Халфе[714]. У Лэйна он читал об альмеях и хавалах, девушках и юношах-танцовщиках, однако скорее собственное воображение, нежели текст Лэйна, позволило ему мгновенно понять и насладиться метафизическим парадоксом профессии альмеи, а также значением ее наименования. (В «Победе» Джозеф Конрад повторил наблюдение Флобера, сделав свою героиню, музыкантшу Альму, неотразимо привлекательной и опасной для Акселя Хейста.) Альмея (алима – alemah[715]) – по-арабски «образованная женщина». Так в консервативном египетском обществе XVIII века называли тех женщин, которые достигли совершенства в декламации стихов. К середине XIX столетия это наименование использовалось как название гильдии танцовщиц, занимавшихся также и проституцией, и таковой была Кучук Ханем, чьим танцем «Пчела» Флобер любовался, прежде чем отправиться с ней в постель. Со своей образованной чувственностью, деликатностью и (согласно Флоберу) бездумной грубостью она, несомненно, стала прототипом целого ряда женских персонажей в его произведениях. Особенно ему нравилось в Кучук Ханем то, что она, казалось, ничего от него не требует, тогда как исходящий от нее «тошнотворный запах» клопов чарующе сливался с «ароматом ее кожи и сандалового масла». После путешествия он писал Луиз Коле[716], уверяя ее, что «восточная женщина – это не более чем машина: она не делает различия между мужчинами». Безмолвная неукротимая сексуальность Кучук позволила Флоберу погрузиться в размышления, и эта мучительная власть над ним напоминает нам Делорье и Фредерика Моро в финале «Воспитания чувств»[717].
Что до меня, то я в страхе закрыл глаза. Смотря, как это прекрасное создание спит (она сопела, ее голова лежала у меня на руке), я просунул указательный палец под ее ожерелье, моя ночь была одним длинным, бесконечно глубоким забытьем – вот почему я остался. Я думал о ночах, проведенных в парижских борделях – снова нахлынул целый ворох старых воспоминаний, – и я думал о ней, о ее танце, голосе, когда она пела песню, которая для меня была лишена смысла и в которой я не мог разобрать ни слова[718].
Для Флобера восточная женщина – это повод и возможность мечтать, его привела в восторг ее самодостаточность, эмоциональная беззаботность, а также то, что, лежа рядом с ним, она не мешала ему думать. Скорее, не столько реальная женщина, сколько проявление поразительной, но невыразимой женственности, Кучук стала прототипом Саламбо и Саломеи, а также исходящих от женщины плотских искушений, объектом которых был Св. Антоний. Как и царица Савская (которая также танцевала «Пчелу»), она могла бы сказать – если бы могла говорить – «я не женщина, я – мир»[719], [720]. Если взглянуть на нее под другим углом, Кучук – тревожащий символ плодовитости, типичная женщина Востока с ее бьющей через край и кажущейся необузданной сексуальностью. Ее дом неподалеку от верховий Нила занимает место, структурно аналогичное тому, где в «Саламбо» хранилось покрывало Танит – богини, прозванной Omniféconde[721], [722]. Однако как Танит, Саломея и сама Саламбо, Кучук была обречена оставаться бесплодной, губительной, бездетной. Степень, до какой она, как и весь восточный мир, усилила у Флобера чувство собственной бесплодности, видна из следующего пассажа:
В нашем распоряжении – большой оркестр, богатая палитра, разнообразие ресурсов. Мы знаем больше разных трюков и уловок, чем, возможно, когда-либо знали. Чего нам не хватает – это внутреннего принципа, души вещей, самой идеи предмета. Мы делаем заметки, совершаем путешествия: пустота! пустота! Мы становимся учеными, археологами, историками, докторами, сапожниками, людьми вкуса. И что толку? Где сердце, энергия, жизненная сила? С чего начинать? Куда идти? Мы хорошо сосем, играем с языком, часами ласкаем, всё, кроме дела! Эякулировать, зачать дитя![723]
Весь восточный опыт Флобера, восхищающий или разочаровывающий, пронизывает неизменная ассоциация Востока с сексом. Флобер не первый и не самый яркий пример этого исключительно устойчивого мотива, иллюстрирующего отношение Запада к Востоку. И действительно, сам
