Франции, не меньше, чем в Англии и остальной Европе, процветала индустрия знания того самого рода, которого так опасался Флобер. Производилось огромное количество текстов, и, что более важно, везде и повсюду появлялись ведомства и институции по их распространению и пропаганде. Как отмечают историки науки и знания, на протяжении XIX столетия упорядочивание наук – точных, естественных, гуманитарных – носило скрупулезный и всеохватный характер. Исследование становится стандартным родом деятельности, происходит регулируемый обмен информацией, существует консенсус в отношении того, какие проблемы следует изучать, исследовательских парадигм и представляемых результатов[729]. Обслуживающий восточные исследования аппарат стал их частью, и это было то, что Флобер, несомненно, имел его в виду, провозглашая, что «все будут носить униформу». Ориенталист больше не был одаренным любителем-энтузиастом, и если был, то наверняка испытывал проблемы с признанием в качестве серьезного ученого. Быть ориенталистом означало получить ориенталистскую университетскую подготовку (к 1850 году каждый крупный европейский университет имел полноценную программу по той или иной ориенталистской дисциплине). Это означало получение субсидий на путешествия (скорее всего, от одного из азиатских обществ, или же гранта от фонда по проведению географических исследований, или же правительственного гранта), это означало публикации в установленной форме (возможно, под эгидой одного из научных обществ или фондов по подготовке переводов с восточных языков). И для гильдии ученых-ориенталистов, и для широкой публики в целом подобная унифицированная аккредитация, в которую облекалась ориенталистская наука в противовес личным свидетельствам и субъективным впечатлениям, и означала Науку.
Помимо подобной жесткой регуляции ориентальной тематики, стремительно росло внимание к Востоку и со стороны Держав (как тогда называли ведущие европейские империи), в особенности к Леванту. Со времени Чанакского договора 1806 года[730] между Османской империей и Великобританией «Восточный вопрос» занимал всё большее место на средиземноморских горизонтах Европы. Британские аппетиты на востоке (East) носили более ощутимый характер, чем французские, но не следует при этом забывать ни о продвижении на Восток России (Самарканд и Бухара были заняты в 1868 году, Транскаспийская железная дорога систематически расширялась[731]), ни о действиях Германии и Австро-Венгрии. Интервенция в Северную Африку была для Франции частью не только ее исламской политики. В 1860 году, во время столкновений между маронитами[732] и друзами в Ливане, предсказанных Ламартином и Нервалем, Франция поддержала христиан, а Англия – друзов[733]. Центром всей европейской политики на Востоке был вопрос о меньшинствах, чьи «интересы» Державы, каждая со своей стороны, обязались взять под защиту и представлять. Евреи, греки и русские православные, друзы, черкесы и армяне, курды и разнообразные малые христианские секты, – всех их европейские Державы изучали, строили на них планы и использовали, параллельно выстраивая собственную восточную политику.
Я упомянул об этих сюжетах лишь затем, чтобы оживить это ощущение напластования многих и многих слоев политических интересов, официального знания, институционального давления, которые покрывали Восток как предмет и как территорию во второй половине XIX столетия. Даже самые безобидные путевые заметки, а их во второй половине века было написано несколько сотен[734], вносили свой вклад в поддержание интереса публики к Востоку. Четкая грань отделяла восторги, разнообразные деяния и зловещие свидетельства индивидуальных паломников на Восток (включая сюда и некоторых американских путешественников, в том числе и Марка Твена, и Германа Мелвилла[735]) от официальных сообщений путешественников-ученых, миссионеров, государственных функционеров и от прочих экспертных свидетельств. В сознании Флобера эта грань была очень отчетливой, как, впрочем, и в сознании всякого, кто утратил наивное представление о Востоке как о сфере преимущественно литературного освоения.
У английских авторов в целом имелось более отчетливое и острое чувство возможных последствий таких восточных паломничеств, нежели у французов. В этом ощущении ценной реальной константой была Индия, и потому вся территория от Средиземноморья до Индии приобретала соответствующее весомое значение. Так у писателей-романтиков, таких как Байрон и Скотт, преобладало политическое видение Ближнего Востока и воинственное понимание того, как должны строиться отношения между Востоком и Европой. Скотту его чувство истории позволило перенести действие романов «Талисман» и «Граф Роберт Парижский» в Палестину времен Крестовых походов и в Византию XI века соответственно, не утратив своей проницательной политической оценки действий Держав за рубежом. Неудачу «Танкреда» Дизраэли легко можно приписать чрезмерности его знаний восточной политики и сети интересов британского истеблишмента. Простодушное желание Танкреда отправиться в Иерусалим очень скоро затягивает Дизраэли в абсурдно запутанные описания того, как ливанский племенной вождь пытается управляться с друзами, мусульманами, евреями и европейцами к собственной политической выгоде. Но к концу романа восточный квест Танкреда более или менее сходит на нет, поскольку в том, как приземленно Дизраэли понимал восточные реалии, не было ничего, что могло бы подпитывать причудливые порывы паломника[736]. Даже Джордж Элиот, которая сама никогда не бывала на Востоке, не смогла удержаться, повествуя о еврейском эквиваленте восточного паломничества в романе «Даниэль Деронда» (1876), от описания британских перипетий, поскольку те решающим образом влияли на восточный проект.
Таким образом, всякий раз, когда восточный мотив не носил для английского писателя главным образом стилистический характер (как для Фитцджеральда в «Рубайят» или в «Приключениях Хаджи Баба из Исфагана» Мориера[737]), он становился мощным препятствием для индивидуальной фантазии автора. Не существует английских эквивалентов ориентальным работам Шатобриана, Ламартина, Нерваля и Флобера точно так же, как первые визави Лэйна – Саси и Ренан – в значительно большей мере, чем он, сознавали, в какой мере они творят то, о чем пишут. Такие работы, как «Эотен» (1844) Кинглейка и «Личное повествование о паломничестве в Медину и Мекку» Бёртона (1855–1856), по форме строго хронологичны и неизменно линеарны, будто авторы описывают прогулку за покупками по восточному базару, а не настоящее приключение. Незаслуженно знаменитая и популярная работа Кинглейка – это патетический справочник напыщенного этноцентризма и утомительно бестолковых рассуждений о Востоке, каким его видит англичанин. В своей книге он лукаво заявляет, что путешествие на Восток важно для «закалки характера, и таким образом для самой вашей идентичности», но на деле это оборачивается не более чем укреплением «вашего» антисемитизма, ксенофобии и всевозможных расовых предрассудков на все случаи жизни. К примеру, нам сообщают, что «Сказки тысячи и одной ночи» – это слишком живое и творческое произведение, чтобы его мог создать «простой восточный человек, который в смысле творчества мертв и сух – ментальная мумия». Хотя Кинглейк беспечно проговаривается, что никаких восточных языков не знает, невежество не удерживает его от огульных обобщений по поводу Востока, его культуры, менталитета и общества. Конечно, многие из поддерживаемых им мнений
