— На свежий воздух, не так ли? — откликнулся Колберн. — Все лучше, чем в помещении.
Как эта часто бывает с людьми в романтической обстановке, — если, конечно, им не грозит прямая опасность, — Колберн и Лили испытывали некий приятный душевный подъем. Пока они так перешучивались, доктор втайне от дочери пронес в дом свою амуницию и спрятал ее в одеялах. После чего вместе с Колберном они поспешили на крепостной вал, где уже началась суета. Далеко на дороге, вившейся вдоль рукава, поднималось желтое облако ныли, — шли войска, и, как видно, немалые. Своих с той стороны ждать было нельзя, значит, близился враг — луизианские части или же конница Грина. Все бойцы гарнизона высыпали из дощатых укрытий и хмуро глядели, не отрывая глаз, на дорогу, понимая, что это грядет сама смерть. Песчаная буря в пустыне и смерч в океане бледнеют в сравнении с облаком пыли от сапог вражеской армии. Бывалый солдат уже знает, что его ждет: скрежет летящей шрапнели, раны и кровь. Внутренне содрогаясь, он привычно крепится и готов ко всему; ярость боя придет к нему позже, когда, разогретый сражением, он бросится врукопашную. Рекрут — другое дело: ему еще все в новинку, он весь — в предчувствии гибели или грядущего подвига и дрожит либо от смутного ужаса, либо от нетерпения. И даже если солдаты внешне спокойны, это не значит, что их не снедает тревога. Но сейчас, как они ни старались, никто не сумел разглядеть врага за облаком пыли. Разве только поболее стало кругом дозорных кавалеристов, притаившихся кто у хибар, кто в тени одинокого дерева. Вдруг в толпе на валу пронеслось: «Парламентеры!..» По дороге, что шла по северной стороне рукава, медленно двигались четверо всадников; один из них — с белым флагом.
— Что это может значить? — спросил Газауэй. — Уж не кончилась ли война?
— Просто эти нахалы хотят, чтобы мы сдались, — объяснил ему Колберн. — Требуют капитуляции.
Майор побледнел, и руки у него задрожали. Это были симптомы все той же знакомой болезни, постигшей его недавно в Порт-Гудзоне. Отведя Колберна в сторону, он продел трепещущий палец в петлю на его мундире.
— Капитан, что мне делать? — прошептал он в отчаянии.
— Послать их всех к чертовой матери и помочь им туда добраться, — злобно ответил Колберн, разом поняв, что майор задумал позорную сдачу. — А пока что отправьте навстречу им офицера с эскортом, пусть примет письмо. И в крепость их не пускать.
— Разумеется, не пускать, — подхватил майор. — Увидят, что мы так слабы, и ухудшат условия сдачи. — Ни о чем ином он, как видно, думать не мог. — Выйдите к ним, капитан… Или нет, вы мне здесь понадобитесь. Где же этот луизианец? Лейтенант, бегите навстречу, прихватите троих парней… А как только возьмете письмо, гоните обратно… И машите им белым флагом, платком или чем там еще…
Когда Газауэй падал духом, его речь становилась бессвязной и в ней ясно обозначались все дефекты его воспитания или, точнее сказать, приметы его невоспитанности.
Увидав гонцов с белым флагом, офицер южан осадил коня в четверти мили от форта под вечнозеленым дубом. Коротко переговорив с парламентером мятежников, лейтенант, весь в поту, прибыл обратно в форт и вручил Газауэю конверт. Еле ворочая пальцами, словно парой старых щипцов, Газауэй вскрыл конверт, с трудом разобрал послание, бросил жалобный взгляд на мирно текущие воды реки, как бы взывая о помощи, сделал Колберну тайный знак и повел его к самому дальнему из бастионов.
— Делать нечего, капитан, — прошептал он, — надо сдаваться.
Колберн пытался посмотреть в глаза трусу, но тот отводил свой взгляд.
— Берегитесь, майор, — сказал Колберн.
Газауэй весь напрягся, точно Колберн занес кулак и грозился ударить его.
— Стоит вам сдать форт, и с вашей карьерой покончено, — напрямик заявил ему Колберн.
Газауэй заерзал всем телом, и на лице его изобразилась душевная мука, в той мере, конечно, в какой подобные чувства доступны прохвостам. Ему вдруг открылось, что, если он сдаст крепость, ему не видать повышения и не пройти депутатом в конгресс.
— Ради бога, что же мне делать? — в страхе взмолился он. — У них ведь шесть тысяч солдат.
— Соберите военный совет, пусть он решает.
— Хорошо, соберите их, капитан, я еле держусь на ногах.
Он сел, где стоял, на землю, уперся локтями в колени и спрятал лицо в ладонях. А Колберн пошел собирать офицеров, их было семь человек, все семеро — лейтенанты.
— Джентльмены, — сказал он, — если мы сдадим форт без боя, значит, мы презренные трусы.
— Будь я проклят, — вскричал луизианец. — Будем драться, как черти!
Удрученный майор поднялся при их приближении, уронил ультиматум на землю, подобрал и вручил его Колберну с просьбой прочесть вслух.
Генерал южан предлагал гарнизону сдаться: у него шесть тысяч солдат, победа ему обеспечена. Он обещает всех отпустить под честное слово домой и надеется, что комендант форта не допустит напрасного кровопролития.
— Что же, условия приличные, — поспешил заявить майор. — Тут хоть неделю дерись, лучшего не добьешься. Мы с вами и дня не продержимся против шести тысяч. Я за то, чтобы сдаться немедленно на этих условиях, пока их не взяли назад.
— А я за то, чтобы драться, — заявил Колберн.
— И я тоже, — сказал лейтенант-луизианец. Шесть других офицеров поддержали его.
— Этот форт, — сказал капитан, — необходим нашей армии, чтобы довести до конца осаду Порт-Гудзона. Если его займет враг, сообщение вверх по реке будет прервано и армия будет отрезана от базы снабжения. Сдав этот форт, мы обречем нашу армию на неудачу. Неужели мы это сделаем? Как мы будем глядеть в глаза нашим товарищам? И не только нашим товарищам, всем порядочным людям и даже врагу? В наших силах отбить приступ. У мятежников крепость куда слабее, а они уже дважды отбили атаки Бэйкса. Нам представляется случай сделать полезное дело, заслужить благодарность командования, благодарность всего народа. И еще хочу вам сказать: кто сегодня сдаст этот форт, будет завтра брать его приступом. А это малость похуже. Джентльмены, призываю вас драться!
Офицеры один за другим, не считая молчавшего Газауэя, повторили: «Я за то, чтобы драться!» А лейтенант-луизианец даже вытащил револьвер и заявил, клянясь небесами и адом, что пристрелит на месте каждого, кто скажет хоть слово о сдаче. Майор Газауэй, который раскрыл было рот, чтобы именно это сказать, замер на месте.
— Ну, что ж, капитан, составьте ответ канальям, а майор пусть подпишет, — сказал лейтенант-луизианец Колберну, усмехаясь не без злорадства.
Наш капитан проворно пошел к каптенармусу и так же быстро вернулся с готовым ответом:
«Сэр, мой воинский долг — защищать форт Уинтроп до последней возможности, что я и намерен сделать».
Подпись, которую Газауэй принужден был поставить под этим славным посланием, была почти неразборчивой и к тому же начертана столь дрожавшей рукой, что генералу южан, надо думать, пришлось выбирать одно из двух заключений: либо майор не был вовсе обучен грамоте, либо он — дряхлый старик, разбитый параличом.
Так злополучному Газауэю силком навязали геройство, и он бы, конечно, жестоко озлился, не будь в ту минуту так удручен и напуган. Втайне мечтая о дне, когда он засудит Колберна за ослушание приказу, он пока что молчал и думал лишь об одном — где ему лучше всего укрыться от пуль и шрапнели? Весь этот день он провел, глядя на реку, в тщетной надежде увидеть вдали военный корабль, но и тут соблюдал наивысшую осторожность и не высовывал носа из крепости. Трусость майора была такой очевидной, что даже солдаты узнали о ней и развлекались, швыряя в него пулями; всякий раз, как такая «шальная» пуля касалась его, Газауэй подпрыгивал, падал на землю и долго держался рукой за пораженное место. Он понимал, что над ним издеваются, но не искал шутников и не мстил им, — страх лишил его самолюбия. Он теперь никому ничего не приказывал и не ждал послушания. К вечеру, когда несколько вражеских пуль действительно прожужжали над территорией форта, он не помня себя вбежал в комнату, где жила теперь миссис Картер, и, ухватив одеяло, повалился плашмя на пол, стараясь сжаться, укрыться, стать неприметным. То был редкий случай паталогической трусости. Из самых последних сил, памятуя, что он мужчина, Газауэй попытался сообщить миссис Картер, что его вдруг «схватил припадок». Но Лили отлично разобралась во всем, что случилось с майором, и его тошнотворная трусость не заразила ее, скорее, напротив, внушила ей храбрость и стойкость. С особенным чувством она взирала теперь на отважного Колберна и думала о своем храбром супруге!
Солнце клонилось к закату, но противника все не было, не считая дозорных постов, тихих, но бдительных, охвативших форт полукругом и упиравшихся в реку. К наступлению ночи гарнизон был в полной готовности; не только часовые, но каждый боец гарнизона чутко вслушивался во тьму; командиры, став позади своих взводов и рот, ждали только сигнала, чтобы вести солдат в бой. Колберн, занявший фактически место Газауэя, каждый час обходил форт. К полуночи по бастионам пробежал радостный гул: вверх по реке поднимались два корабля. Вот уже каждый мог различить сверкавшие, как светляки, искры из топок, услышать в ночной тишине лязг колеса и плеск рассекаемых волн. Вскоре на фоне мерцающей глади реки, чуть вырисовываясь на освещенной еще вечерней зарей линии горизонта, показались и сами суда, черные, с низкой осадкой и короткими мачтами: то были две канонерки. Загрохотали цепи, канонерки стали на якорь напротив форта; значит, они прибыли, чтобы вступить в бой. Сам Газауэй, расхрабрившись, выполз наружу и даже обрел кое-какие крупицы своей былой важности.