Когда стало ясно, что противник разбит, появился Газауэй. Все еще бормоча о недавних печеночных коликах, он составил торжественный рапорт о блестящей победе и лично его подписал, упустив одну только мелочь — не назвал там имени Колберна. Ночью небо зажглось заревом, полыхали пожары, противник еще не ушел. Негры, вернувшиеся из своих болотных убежищ, рассказали, что видели южных солдат, идущих вверх по реке, к плантации доктора.
— Боюсь, что вам долго теперь не увидеть своей плантации, — сказал Колберн доктору.
— Куда там, — вздохнул Равенел, — со всем этим покончено. Придется нам ехать в город.
— А мне в Порт-Гудзон. Надеюсь, с меня не взыщут, что я не вернулся в госпиталь.
Такова была в общих чертах оборона форта Уинтропа, — безусловно, одна из блестящих страниц этой войны. Те дни миновали, и подобных уже не будет; точнее сказать, никогда не будет — для нас. Сегодня, совсем недавно — двух часов не прошло, как высохли эти чернила, — автор прочитанных вами страниц сидел на краю утеса среди базальтовых скал и озирал открытый на много миль взору огромный цветущий край: богатые поселения, шпили недальнего города, паруса в сияющем море, несущие всем нам довольство и мир. И вдруг он увидел, как над соседним таким же утесом, милях в двух от него, вспыхнуло облачко дыма, и через минуту послышалось тяжкое «бум». Рабочие рвали там камень — строительный материал для фабричных промышленных ульев и для счастливых семейных домов. Но автору этих страниц раздавшийся взрыв напомнил огонь боевой артиллерии, сигнальные выстрелы пушек в начале сражения — могучий будильник, который совсем недавно звучал для него командой: на коня и — в сражение. И тогда он подумал почти что с печалью — так причудлив ум человеческий, — что ему никогда уже не услышать устрашающих звуков боя. Никогда, пусть даже ему суждено дожить до глубокой старости, визг шрапнели, разрывы снарядов и беглый ружейный огонь не станут опять неотъемлемой частью его повседневной жизни. Не услышать ему и неистовый вопль штурмующих батальонов, который будил его кровь сильнее любой боевой трубы; пронзительный крик южан, словно разом и рык и вой стаи диких зверей, устремившихся на добычу, и протяжный клич северян, более человечный, но тоже суровый и яростный. Не увидеть ему кавалерийской атаки сквозь облако пыли и дымных столбов над громыхающими батареями, не услышать ружейного залпа бесстрашно залегшей пехоты. Не услышать стенаний раненых, не услышать победного крика солдат, теснящих врага, отбивших у него знамя. Не услышать и грома салютов великой победы, спасшей нашу страну. Поразмыслив часок не без грусти над всем этим, автор вернулся домой, взял свежий номер газеты, прочитал про муниципальные выборы, потом проглядел объявления о продажных земельных участках и принял решение — сделать после обеда несколько светских визитов, а завтра сходить в церковь.
ГЛАВА XXV
Семейное благополучие наперекор обстоятельствам
Когда Колберн прибыл к месту недавних боев, крепость уже сдалась и на месте мятежного флага развевались Звезды и Полосы.[116] Торжествующе улыбаясь, он полез по крутой тропинке, бежавшей зигзагом сперва по земле, а потом по голому камню — прямо наверх, к утесу, ограждавшему Порт-Гудзон со стороны Миссисипи. Верхушка горы оказалась плоской; это было плато примерно три четверти мили в диаметре, приятный на взгляд травянистый луг; кое-где поднимались деревья. Колберн здесь был впервые. 27-го мая он и еще двенадцать тысяч солдат пытались взобраться сюда, по были отогнаны; сейчас он стоял, озираясь и размышляя. Укреплений со стороны реки почти не было видно, каких-нибудь пять или шесть расположенных полукругом земляных парапетов по краю утеса, но за каждым стояли огромные пушки, гладкоствольные и нарезные. Залп этих гигантов пустил ко дну «Миссисипи» и покалечил другие корабли Фаррагута (за вычетом двух), когда он дерзко пытался прорваться вверх по реке. Снаряды из этих орудий взмывали вверх над утесом и добирались до самых далеких тылов Бэнкса, разрываясь там с грохотом, потрясавшим землю и небо. Укрепления со стороны суши, которые мы штурмовали с такими потерями, почти незаметны отсюда: их скрывали неровности склона и лесистая поросль. Все плато было изрыто взрывами бомб; флотские пушки слали сюда снаряды по двести фунтов; в грудах осколков виднелись и неразорвавшиеся снаряды. Церковь, с полдюжины домиков и провиантские склады были сильно повреждены. Пули снайперов-северян иной раз долетали сюда, а бывало, что шли и далее, вплоть до реки, и шлепались в Миссисипи. Худая грязная женщина поведала Колберну, что точно на том самом месте, где они с ним стоят, шальная пуля убила солдата, пившего пиво. Покинув свою чичероне, Колберн направился к офицерам, сидевшим в тени под деревьями, и спросил, где найти полковника Картера.
— К полковнику прямо сюда, — сказал лейтенант, указав на ближайший домик. — Не могу ли я вам помочь, капитан? Я его адъютант. Без особо важного дела заходить не советую. Мы здесь отмечали победу, и полковник… как бы это сказать… не очень настроен…
Колберн задумался. Он привез Картеру письма от жены и тестя. Все равно ему нужно увидеть его, пьяного или трезвого. И тут он услышал знакомый голос, голос, который мог требовать и получать все, что было запретно для Колберна, и который для Лили был дороже всего на свете.
«Хи-хи!» — рассмеялся полковник, выбираясь через низко прорубленное окно на веранду (а точнее сказать, на останки веранды) своего покосившегося и как бы осевшего домика. В то же окно было видно, что в комнате за грязным столом, уставленным бутылками и рюмками, расположились две самого наглого вида девицы; одна эдак лет двадцати, другая — семнадцати. Полковник был в старом халате, подпоясанном армейским ремнем; брюки сползали на старые шлепанцы. Лицо у полковника было багровое, глаза налиты кровью; он ухмылялся, кому-то подмигивал и непрочно стоял на ногах. Колберн быстро шагнул за ближайшее дерево, ему стало мучительно стыдно и больно за Лили, для которой самое имя Картера было священным.
— Хи-хи! — повторил полковник. — Куда же вы все подевались?
Адъютант поднялся и отдал полковнику честь.
— Вам кого-нибудь нужно, полковник?
— Да нет, никого мне не нужно. Я праздную сам. Не нуждаюсь в компании.
И, приметив еще одного из своих офицеров, опять засмеялся: «Хи-хи!» Офицер поднялся и отдал полковнику честь.
— Вот ведь в чем штука, — сказал ему Картер, — на вчерашнем пакете было написано так: «Генералу Картеру». Или будем точны: «Бригадному генералу Джону Т. Картеру». Что это может значить?
— Это значит, я полагаю, что вас ждет повышение, полковник. А как вы считаете, нас отпустят на отдых?
— Никуда никого не отпустят. Не будет у нас отдыха. С отдыхом кончено. В старые времена стоило выиграть бой — и все шли на отдых. Заслуженный отдых. А сейчас… какой уж там… отдых…
Картер полез обратно через окно и снова взялся за виски под шуточки и малопочтительный хохот двух юных южанок.
Колберн решил, будь что будет, он должен увидеть полковника.
— Вестовой, доложите полковнику, что прибыл капитан Колберн с письмом от его жены.
Вестовой быстро вернулся, отдал Колберну честь и сказал:
— Полковник приветствует вас и просит пожаловать.
Когда Колберн вошел, полковник казался заметно трезвее: на столе стояли все те же бутылки и рюмки, но девицы исчезли.
— Садитесь к столу, капитан. И вот вам стакан виски, — сказал ему Картер. — Руку, я вижу, вам вылечили, и — милое дело. А то еще, знаете, ам… пу… отрежут…
Он хотел сказать «ампутируют», но не справился с длинным словом.
— Благодарю вас, полковник. Вот два письма, сэр, от миссис Картер и мистера Равенела. И еще — я уже уезжал и писать было некогда — миссис Картер просила вам передать, что они возвращаются в Новый Орлеан и будут там ждать ваших писем.
— По-нят-но, — ответил Картер не сразу и очень торжественно, как видно, стараясь представиться трезвым. — Благодарствуйте. — Он вскрыл письмо от жены и бегло прочел его. — Премного обязан вам, капитан, — сказал он Колберну. — За спасение моей жены от пле-не-ния врагом. Она вам очень обязана. Вы благородный человек, капитан. И я очень хочу вас про-дви-нуть по службе.
Было тяжко смотреть на Картера, старавшегося выглядеть трезвым, и Колберн ушел, извинившись тем, что спешит поскорее в полк.
— Хорошо, приходите завтра, — сказал ему Картер. — Именно завтра. Завтра — дела. А сегодня я праздную.
Как бы сам того не заметив, Картер сделался пьяницей. Давно миновало то время, когда он подслащивал алкоголь, приправлял лимонными корочками, полынью, иными специями. Сейчас с подобными нежностями было покончено, он требовал чистого виски, и только. Он стал совсем равнодушен к изысканным смесям, которыми славятся новоорлеанские бары. Со скукой глядел он на всевозможные пунши с красным вином и со сливками, шерри-коблеры, томы-и-джерри, бренди-слинги, коктейли с джином и яблочный грог и приказывал бармену хрипловатым basso profundo:[117] «Эй, стаканчик чистого виски». Он привык неумеренно пить уже во время осады, ну а после победы ни разу еще не проснулся трезвым. Ел он плохо, без всякого аппетита, особенно по утрам. Физиономия у Картера стала багровой, он казался обрюзгшим, руки дрожали. При этом, предаваясь столь частым у пьяниц иллюзиям, он сам отнюдь не считал себя алкоголиком. Верно, он любит хлебнуть и порой напивается, но вовсе не чаще и не сильнее, чем все приличные люди. А этих приличных людей было полным-полно и прежде и ныне, и в армии и на флоте, и штатских и с погонами — словом, повсюду, во всех слоях американского общества. Он мог вам назвать сколько угодно людей неоспоримых талантов, уважаемых всей страной, и добавить: «А ведь пьют не меньше меня». Мог назвать не только американцев, но и наших собратьев за океаном. Вспомним об оргиях всех этих viri clari et venerabili[118] на пьяных поминках в Бостоне по Джону Квинси Адамсу[119] или в Чарлстоне — по Джону Кэлхуну. А застольные речи на флагманском корабле сэра Чарлза Нэпира, перед тем как британский Балтийский флот пошел на Кронштадт![120]
