— Вон и харю-то как обжег свою…, видно хор-рошо к горяченькому приложился. И руки, товарищ капитан, руки-то у него тоже обожженные…
Хорошо становилось на душе у Щербака. Словно водочки добрый стакан пропустил на голодный желудок. Внутри приятно, остренько щекотало, становилось легко и тепло. В эти минуты его все больше и больше распирало чувство самодовольства. Сейчас он себе нравился. Смотрел на себя как бы со стороны и видел этакого крепкого, средних лет, подтянутого и гибкого капитана-служаку, рубаху-парня, которого начальство, ох как недооценивало. А он, между прочим, с честью выполнил их идиотский приказ — нашел-таки иголку в стогу сена. Отыскал, не взирая на трудности. Да еще обнаружил группу пособников. Потом, в рапорте он все подробно опишет и заставит о себе говорить…, ох заставит.
«И не надо ему никаких наград и почестей, не надо. Верните что положено,» — и Щербак будто реально почувствовал, что в его петлицах не затасканные, помутневшие кубари, а новенькие, солидные шпалы. Майор Щербак, приятно на звук. Майор-р Щербак…, товарищ майор-р… И все, и ничего ему не надо больше от них. И нет у него ни к кому ни каких претензий. А фрайерку столичному (Щербак уже без особой злобы думал про инспектора Залубко) он швырнет этого доходягу…, пусть давится, ест его с маслом или ремни из него режет.
— Товарищ капитан! — прогрохотал над ухом красноармеец Епифанов. И все распугал, развеял легкие, как снежинки, мысли. Смахнул с петлиц майорские шпалы… — А че он все время лыбится!?
— Что!? Что тебе!?… — Щербак едва сдержался.
— Да вон, говорю, че он все время зубы скалит!? — Гоша показывал, тыча винтовкой в сторону горбуна.
— Ну и что? — устало отреагировал Щербак. — Уронила бы тебя мамка в детстве, таким же был.
— А он че, больной!?
— А то не видишь… — капитана всегда немного раздражала тупость Епифанова.
— Ну…, — рассеянно произнес Гоша, — то, что горбун вижу, а рот-то че пялит, не пойму!?
— Ну, так возьми и помоги закрыть, — отмахнулся Щербак и громче уже для всех добавил: — Еще раз повторяю, все на уши поставить, а старика…, старика мне… хоть из-под земли! Найдем, уши ему надерем, и сразу домой…
Хоть и была достигнута главная цель — поимка «контуженного», но старик…, как гвоздь в подметке втыкался и втыкался в нежное самолюбие капитана. Надо найти старика, во что бы то ни стало считал он…. Да и как иначе, если главным образом месть и бросила Щербака сюда второй раз. А «контуженный» — счастливый сюрприз.
— Епифанов, ни на шаг от него, — капитан кивнул на больного, — и закрой как был…, головой отвечаешь…, понял, нет!?
— Так точно, товарищ капитан. — Гоше безумно, до мурашек на спине, до чесотки во всем теле хотелось, чтобы и его, как Анохина, обласкал капитан. Ну, пусть без наград, хотя бы доброе слово…. А уж он, красноармеец Епифанов, постарается, он еще покажет себя….
— Че лыбисся…, урод!.. — попер тут же на горбуна Гоша. — А ну, сказывай, где старикашка ваш!?
Широченная глыба в старой, кое-где до блеска заношенной малице продолжала улыбаться, выказывая свои крупные, белые, как недавно выпавший снег, зубы. Но улыбка казалась Гоше одновременно и дурашливой, и зловещей. Черные прямые волосы на маленькой, утопленной в плечи голове скрывали глаза. Невероятной длины руки мяли какую-то грязную тряпицу. Пальцы были толстые, кривые и короткие. Но когда они сжимались в кулак, выходило почти с добрую буханку хлеба!
— Ну и уродина! Надо же таким уродиться! — Гоша медленно обходил горбуна. — Фу-у, а эта штука-то у тебя… — он легонько постучал прикладом по спине и, скорее, почувствовал, чем услышал, как гулко отозвалась мощная кость. — Стоять! — гаркнул он сверху вниз, едва горбун попытался повернуться. — Стоять, куль с говном, и перестань скалиться! — Гошу раздражала эта жуткая, неестественная улыбка. Горбун не отвернулся, скалясь, продолжал смотреть на Гошу через жесткую, как пучок проволоки, низко опущенную челку.
— Ах ты су-ука! — быстро перехватив винтовку в левую руку, Гоша с маху саданул горбуна правой. Тот даже не шелохнулся. — Отвернись, тварь поганая, закрой пасть! — заорал Гоша во всю мощь своего голоса. И торопливо прислонив винтовку к нарте, Гоша со всей силы ударил горбуна уже по лицу, левой, правой, раз, другой, третий…. А тот, наконец, перестав улыбаться, еще больше втянул голову в плечи и сносил не шуточные удары красноармейца довольно легко и терпеливо.
Потепку за всю жизнь никто ни разу не обижал. Ну, во-первых, было не за что, а во вторых, никто бы и не решился, и не потому, что Потепка обладал просто чудовищной силой, а потому, что у манси не принято даже подшучивать над больными или убогими. Серьезные, смертельные схватки у Потепки были только с самим «семиухим». И пока выходил он из этих схваток с честью. А с человеком ни разу не тягался, да и какое там, с чего бы…
Утром он приготовил нарту для больного, и все, что необходимо для трудной и долгой дороги. С вечера хотели отправляться в горы, чтобы по ночному холодку, пока наст терпит, пройти ближний перевал-тягун.
Едва собрались, появились эти большие люди с длинными ружьями. Потепка сначала даже обрадовался. Он всегда радовался гостям. Новые люди пришли грустные. Они сразу убили его Несха, едва тот залаял на них. Потом ранили добрую суку Ханси, у которой пятеро щенят под крылечком ползают. Теперь издохнут.
Потепка простил им это. Думал, что ошиблись, что зря испугались безвредных собачек. Потом, когда стали людей как щенков таскать, Потепка вдруг испугался. Он подумал, что не мэнквы-ли пришли в юрт старого Нярмишки!? Такие же остроголовые, высокие и сердитые. Одинаково одеты. С длинными ружьями, на концах которых прикручены узкие ножи, как у него «пальма». А у одного из них ружье совсем маленькое, в руке можно спрятать, а бьет шибко: Несха с трех раз уложил.
«С мэнквами надо быть осторожным, — думал Потепка. — Это Злые Духи! Много беды с собой приносят! Наверно, мало их Нярмишка кровью кормил!? Мало подарков носил! Может зря, больного парня вылечил!?… Вот Великий Торум и наслал их сюда! С ними человеку не справиться, однако. И вообще, с незнакомыми надо всегда быть ласковым, больше улыбаться…, а с мэнквами особенно. Так дед Нярмишка говорит.»
Люди-мэнквы продолжали вести себя по-хозяйски. Потепка улыбался и покорно смотрел на них. Ему хотелось сказать им, что мало было зверя нынче в лесу, что они сами еле-еле пережили эту зиму, что олешки больно худые, их совсем горсточка осталась. Но Потепка не знал языка мэнквов, да и говорить он не может, слова застревают у него в горле, дергаются, клокочут, не могут выскочить наружу. То ли дело Агирись или сам Нярмишка на многих языках говорят, легко и подолгу, как ручей на перекатах. Но Агирись как прижалась к нарте, куда ее со всеми вместе притащили, так и замерла испуганной копалухой, даже лица не кажет. А Нярмишка к старому кедру ушел, он-то все бы им сказал, объяснил.
Так думал Потепка, пока гости не нашли в нарте больного. Они громко и долго радовались. Тогда-то он и понял, что это все же люди, а не лесные духи-мэнквы.
И вот, ни с того ни с сего, к Потепке начал приставать этот огромный парень. А потом и вовсе стал его бить.
«Что это ты!?… Зачем так делаешь!?… Что я тебе сделал!?» — хотелось крикнуть Потепке. Он действительно терялся в догадках…. А огромный парень все злее и злее бил его. Было больно внутри, там жгла обида: «Я же человек…, разве не видишь…, я улыбаюсь тебе…, зачем бьешь…, почему такой злой на меня!?»
Между тем, великан кинулся за винтовкой и начал тыкать Потепку своей «пальмой». Теперь было больно, поскольку узкий, длинный нож, похожий на огромное шило, нет-нет, да и прокалывал старую малицу и впивался в тело.
«Вот так же, наверное, «семилапый» чувствует боль, когда я травлю его своей «пальмой», — неожиданно подумалось Потепке. И в тот же момент больнее уколов этого ружья-пальмы, яркой безжалостной молнией проткнула Потепку догадка!.. Он со страхом поднял руки и посмотрел на них: «Странно, может я, не вижу то, что видит этот парень!?» Потепка опять посмотрел на руки, сжал, разжал пальцы, поднял взгляд на обидчика и… не успел увернуться, теперь реальная вспышка ослепила его жуткой болью!.. Будто сам гром ударил прямо во рту у Потепки!.. Он услышал невероятный, чудовищный хруст собственных зубов!..
— Ну-у что, получил, ур-род!?… Вот теперь лыбся, падла нер-руская!.. — загоготал Гоша. Но вдруг осекся…. Он смотрел и не мог отвести взгляда от глаз горбуна. Широко посаженные, черные и чуть раскосые они смотрели на Гошу как два ружейных ствола, которые вот-вот должны выстрелить…
Зажимая рот широченной рукой и держа Гошу, точно, под прицелом, горбун сделал твердый шаг в сторону обидчика…
— Э-э, э-э… — выдавил из себя Гоша, почувствовав, как неприятно дрогнули колени…
Догадка Потепки была чудовищной. Его горячий ум, странное, до невероятности, поведение рослого парня подтолкнули Потепку сделать это страшное заключение: «Так они принял меня за «Него»…, за самого «Хозяина», за «семиухого»!?… Так вот почему он травит меня своей «пальмой», бьет и зло кричит!.. Я для них зверь, а не человек!.. Может у них глаза другие, может они видят совсем не так, как вижу я!..» Голова Потепки раскалывалась от таких несуразных мыслей. Он посмотрел на свои рук, чтобы убедиться есть-нет на них звериный мех и когти, как у «семилапого». «Да вроде нет, не видно,» — посмотрел еще раз и… получил ужасный по своей жестокости и боли удар прикладом длинного ружья!
