— Э-э, э-э… — выдавил из себя Гоша, почувствовав, как неприятно дрогнули колени…
Догадка Потепки была чудовищной. Его горячий ум, странное, до невероятности, поведение рослого парня подтолкнули Потепку сделать это страшное заключение: «Так они принял меня за «Него»…, за самого «Хозяина», за «семиухого»!?… Так вот почему он травит меня своей «пальмой», бьет и зло кричит!.. Я для них зверь, а не человек!.. Может у них глаза другие, может они видят совсем не так, как вижу я!..» Голова Потепки раскалывалась от таких несуразных мыслей. Он посмотрел на свои рук, чтобы убедиться есть-нет на них звериный мех и когти, как у «семилапого». «Да вроде нет, не видно,» — посмотрел еще раз и… получил ужасный по своей жестокости и боли удар прикладом длинного ружья!
В следующий миг, вслед за ужасной болью Потепка уже и сам не был уверен, что он человек, боль и обида точно выбили из него все человеческое, пробудили другие инстинкты, — инстинкты своего предка — «семиухого», поскольку маленький таежный народ манси — потомок медвежьего рода.
— А-а-а-а!!! — неожиданно раздался вопль Гоши. Бросив винтовку, он корчился от боли, бился, пытаясь вырваться из железных рук горбуна. А тот с глухим, булькающим рокотом, буквально рвал Гошу в клочья! И тем, что осталось от когда-то крепких больших зубов, и своими пальцами, как будто это были медвежьи когти!.. Было слышно, как упруго лопались ребра от его чудовищных объятий, как все трещало и хрустело, стонало, вопило, хрипело!.. Вновь очнулись и залились звонким лаем собаки, будто почувствовали близкого зверя. Тоненько, стала подвывать Агирись. Вслед за ней закашлялась старушка, прижимавшая к себе Ефимку…
Первая пуля ожгла Потепку в поясницу. Он чуть ослабил давление своих могучих рук. Вторая больно впилась и зажгла бок, заставив его разжать хватку… Третья, тупо сотрясая все тело, ударила в горб и странным образом точно отключила боль!.. Потепка с новой силой навалился на обидчика, продолжая кромсать его мокрое, липкое тело. Он уже ничего не видел и совсем слабо чувствовал. Единственное, что знал наверняка: его добивают. Добивают насмерть, как добивал он сам, когда промышлял «мохнатых». А пули все входили и входили в его большое податливое тело, ударяясь о кости, застревая глубоко внутри.
Когда наган Щербака уже в холостую сухо щелкнул раз, другой, Анохин был тут как тут:
— Дайте мне…, товарищ капитан, дайте… я его добью! — в азарте орал он.
— Погоди, дура! — так же в запале орал Щербак. — Под ним Епифанов!
Но Анохин словно не слышал капитана, он был крайне возбужден. Процесс расправы над врагом нередко бывает заразительным, тем более, если его проводит сам командир. Глаза Сереги Анохина были на выкате, винтовка тряслась в руках, лицо покрывали красные пятна, оно то и дело неприятно гримасничало.
— Дайте я его…, дайте, товарищ капитан!
— Дай сюда винтовку, болван, я сам, — протянул руку Щербак. И в это время Анохин выстрелил…. Сильная пуля легко проскочила через одно тело, не встретив препятствий и, пройдя второе, ударилась в позвоночник, и затихла.
И сразу наступила тишина, какая бывает, когда закладывает уши. Собаки безголосо открывали пасти, застоявшаяся лошадь беззвучно всхрапывала, трясла головой, капитан кукольно размахивал руками, широко раскрывал рот, что-то крича Анохину….
Все произошло на глазах Максима. То, что он увидел, было невероятно, дико и мерзко! Особенно эта нелепая, глупая драка. Затем стрельба ошалевшего капитана…. Последний выстрел Анохина, после чего и горбун, и Гоша затихли, и теперь лежали высокой кочкой. Все это не укладывалось в раскаленной голове Максима. Ноги плохо держали, он сидел на старой, полуразвалившейся нарте, положив рядом с собой тяжелую надоевшую винтовку. Простуда привычно и умело скрутила его, бросая с маху то в жар, то в озноб.
«Значит, Серега Анохин добил и вогула, и Гошу Епифанова! Странно! Зачем он это сделал!?…» — Максима легонько тошнило. — «Нет, это меня еще ночью, на палубе прихватило, а сырой снег добил уже окончательно,» — переключился он на причины своего теперешнего состояния. «Странно, почему я не слышу?… Что там орет наш красный командир?… Дело-то уже сделано!.. Он хотел крови, получил!..» — Максима слегка покруживало.
На этот раз Ефимка испугался сильнее, когда появились военные. Они сразу начали стрелять и убили двух собак, вернее одну убили, а вторую серьезно ранили. Но не это было главное, от чего у него возник страх.
Накануне, перед тем как пошел снег, который потом быстро и растаял, стало уж как-то больно темно и тихо. Летом так бывает перед большой грозой. Но и после того как прошел этот смешной снегопад, напряжение вокруг не спало…. Птицы так и не запели. Ни единого движения вокруг. Даже висевшие на длинной веревке какие-то тряпицы замерли, боясь пошевельнуться. «Шипка не латна, атнака!..» — время от времени тихо шамкала старая бабушка Аникэ.
И беда не заставила себя ждать, налетела не грозой и бурей с неба, а пришла из леса!.. Навалилась всполошной стрельбой из длинных ружей, грубостью и невиданной в этих местах жестокостью.
Опять Ефимку волокли за шиворот. Волоком притащили и бабушку Аникэ, и Агирись. Даже, похожего на чум, силача Потепку, почему-то тащили, хоть тот и не упирался. А старичка Филарета, несколько дней добиравшегося до Нярмишки полечить больную ногу, так его вообще, за больную ногу же и проволокли к нарте.
Страх был и оттого, что этим людям невозможно было противостоять как дождю или ветру. Они всесильны, вездесущи и жестоки, как лесные духи!.. Было такое ощущение, что они очень легко могут всех их прихлопнуть как мух или комаров…
Ефимка ошибался, думая, что они пришли за ним и раненым незнакомцем, которого они подобрали с матерью на железной дороге. Военные искали еще и дедушку Нярмишку.
— Че, сученок, думал конец кина…, — выказывая свои огромные, редкие зыбы, довольно скалясь, произнес тот самый огромный детина, что таскал Ефимку за волосы, — не-ет брат, от нас хрен уйдешь!.
Островерхая суконная шапка с большой тряпичной звездой сидела на нем как-то весело, боком, отчего его широкое в скулах, рябое лицо с маленькими темными глазами-букашками, казалось простодушным. Однако это впечатление было обманчивым. Почти не меняя выражения, этот великан бил и бил доброго Потепку, к которому Ефимка успел привязаться.
Ефимка будто бы на себе ощущал эти тяжелые глухие удары…. Опять заныл затылок, и затрещали на голове волосы. А когда заскрежетали зубы горбуна, Ефимка ощутил соленый привкус у себя во рту… Он будто бы вместе с Потепкой, бросился на обидчика, рвал и рвал этого рябого, руками и зубами пока… не стали входить в Потепку пули из маленького ружья их главного, в фуражке. Если пули забирали жизнь доброго горбуна, то у Ефимки они застревали вечной памятью. Теперь он будет жить с ними и чувствовать их всю свою жизнь, до последнего дня.
На то, что происходило дальше, «глубоко раненый» Ефимка уже смотрел другими, повзрослевшими глазами. Он отметил, что пролив кровь, главный военный очень быстро стал приходить в неистовство. Стал злобнее орать и размахивать своим маленьким ружьем. Угрожал всем. Глаза горели, а в уголках рта белела пена, как у бешеной собаки. Он дичал на глазах! Сбил на землю и стал пинать своего же подчиненного, который то ли отказался подчиняться ему, то ли был сильно болен!?… И тут появился дедушка Нярмишка. Вернее как он появился, никто не понял и не видел. Главный военный замер на бегу, оборвал свой крик на полуслове. Открыв рот, он таращил глаза удивленно и, как почудилось Ефимке, с испугом смотрел на маленького старичка в зашарканной одежде, стоящего перед убитыми на коленях. Слов не было слышно, но губы старика шевелились. Сморщенное лицо походило на кору дерева.
Щербак действительно стал плохо соображать, что делает. Погиб его военнослужащий. Погиб случайно, нелепо, от глупого, ненужного выстрела своего же сослуживца Анохина!
После чего голова Щербака вмиг раскалилась и вспыхнула, превратив мозги в кипящую массу, вытопив из себя весь здравый смысл. «Как же так, — пронзительно, нудным зуммером нависло недоумение над капитаном, — ну вот, только что он был счастлив, даже примерял майорские шпалы и гадал о повышении по службе и… н-на тебе! Потерю Епифанова ему не простят. «Здесь «контуженный» не козырь, так, шестерка сраная!»
— Убью, падлы! — наконец, вырвалась наружу боль. — Всех перестреляю, твари безрогие! — выливалась и обида, и безысходность. — Ур роды! — ревел голос капитана. — А… ты…, что!? — его раскаленные глаза увидели Мальцева, мирно сидящего на старой, полуразваленной нарте. — В штаны насрал, поганка вонючая!? — капитан подбежал к Максиму. — Чистеньким хочешь из этого говна выскочить!? А!?… Я тебя спрашиваю, жопа хитрая!? Небось, уже рапорт на меня сочиняешь, с-сука грамотная!? — Кулаки, а потом и ноги сами пришли в движение. Они били и били красноармейца Мальцева, а сам Щербак, как будто, наблюдал со стороны…
