— Наш асфальт какой-то прогнутый, Как распутица, вода не стекает, а стоит, как в ванной.
— Тоже мне проблема. Пару самосвальчиков битума — и вместо прогнутости будет горбатость.
В трубке засопело.
— Спасибо.
— Сразу же и спасибо. Какой вы, однако, деловой.
— А почему вы в нос говорите? Вот и кашлянули.
— От курева, наверное.
— Нет, от курева в нос не говорят.
— Да ерунда всякая.
— Вам надо обследоваться.
— Вот еще… План! Не мне вам объяснять, Владимир Маркович.
— Здоровье дороже, — тихо сказал Владимир Маркович. — Я жду вас в самое ближайшее удобное для вас время.
— Да чепуха все это. Подумаешь…
— И все-таки жду вас. Я настоятельно жду вас. Ди-рек-тив-но.
— Именно вот под таким напором сдавались крепости.
В восемнадцать ноль-ноль обычно собирались у директора: обсуждали уходящий день, прикидывали следующий. Начальники собирались хмурые, радоваться было нечему, а за общее дело каждый болел. Щеки и подбородки у некоторых к восемнадцати ноль-ноль затягивались щетиной.
А Степана Ефимовича в этот раз на совещании не будет. По свидетельству специалиста, он стал говорить в нос, у него появился кашель и все указывает на то, что развивается пневмония. А кому это понравится? Собачонка заразится, начнет чихать. Много всяких осложнений возникает, когда запускаешь свое здоровье. У Степана Ефимовича не было уверенности, что отпуск ему утвердят: еще раз назовут мальчишкой, и он, чтобы Василий Петрович не подумал, чего доброго, будто бы под ним серые пташки летают, ляжет на обследование. Вот так! А это — месяц, минимум. Интересно, что будут делать без него, если — тьфу! тьфу! — но вдруг встанет котельная?..
А дождь так же продолжал сеять, и никакого просвета не чувствовалось. Степан Ефимович включил настольную лампу, чтобы лучше видеть циферблат часов. Затем по внутреннему телефону соединился с директором.
— Василий Петрович, что-то совсем худо. По-моему, температурка, уж не воспаление ли начинается. Пожалуй, смотаюсь-ка, попробую отлежаться. Возражений нет?
Василий Петрович долго молчал.
— Иди, — сказал он наконец и повесил трубку.
Машина ждала у подъезда.
— Давай, товарищ, по кратчайшему.
Шофер Витек, студент-заочник сельскохозяйственного техникума, повадки своего шефа знал лучше, чем основы агрономии. Он понял по тону — что-то гнетет шефа. А оно так и было: Степан Ефимович думал о своем шефе и мысленно называл его дятлом. «Вот дятел, хоть бы соболезнующую фразу. Как мир вокруг раздернут».
Дворники дергались по стеклу, как паралитики. Они всегда раздражали Степана Ефимовича, но привести их в порядок никто не мог. И смотрел Степан Ефимович, как всегда в таких случаях, в боковое оконце. Вот жить стали — грязь, мокреть, а народец-то одет по-весеннему празднично. Вон все какие, как в студии Останкино. «Кстати, — мрачно подумал Степан Ефимович, — любят поизображать нас на голубом экране. И в каждом такие бездны, господи прости. Какую только чушь не навернут. Им, наверное, и неведомо, что руководитель может и не знать больше тридцати слов. Да и этого излишек. Чем меньше слов, тем крепче руководитель».
Красный свет задержал машину на перекрестке. И вдруг Степан Ефимович так подался к стеклу, что чуть не выдавил его, чем привел в замешательство водителя Витька. По тротуару шла его бывшая, обхватив двумя руками какого-то мужика. В другой руке мужик держал диковинный зонт, похожий на прозрачный перевернутый тюльпан. И лицо-то какое веселое у бывшей, и как на мужика смотрит, и зонт-то какой… семейный. Ишь! Ишь!
Степан Ефимович задергался, хотел опустить стекло и стал крутить ручку в обратную сторону, чуть не отломил. А тут и машина тронулась, и стекло наконец поехало вниз, но, увы, другие виды открывались теперь Степану Ефимовичу.
…А вот за него двумя руками не цеплялись, и глазами его не поедали, и вели себя с ним так, будто бы «сами все знаем».
Правда и то, что в супружескую бытность Степан Ефимович не терпел, чтобы так вот, под ручку. Не десятиклассники.
Хорошо, что наконец наступила полная ясность: с прежней жизнью все кончено, нечего теперь обольщаться, держать в глубине души какие-то надежды, в которых самому себе не признаешься, заталкиваешь их все дальше, все глубже, в тайники, куда и заглядывать боязно. Удивительный народ мужчины — верят женщине до последнего и даже после этого все равно где-то в подсознании оставляют лазейку. Заорет, возмутится наглой лжи, но втайне поверит. Вот, допустим, сейчас пришла бы Она и сказала: ни с кем я под руку не шла и зонт надо мной никто не держал — Степан Ефимович, видевший все своими глазами, стал бы ее оскорблять по-всякому, но втайне поверил бы.
Ну а теперь-то все! Какая с ее стороны нечистоплотность. У нее же сын на руках.
Машина свернула во двор, и стало слышно, как шины с шуршанием режут лужи. Степан Ефимович взял папку и бросил своему верному хитрому Витьку:
— Только в гараж. Смотри чтоб!
— Да видел бы я их, грязь тут таскать.
Медленно, дыша ртом, словно и вправду не хватает кислорода, поднялся он на свой второй этаж. Тишина, полумрак, только светятся точки дверных глазков. Степан Ефимович специально с шумом вставил ключ, покашлял, прислушался. За дверью была мертвая тишина.
В коридоре Степана Ефимовича поглотил теплый сырой воздух. Был он тяжелый, словно консервированный, вобравший в себя и усиливший и сладковатый тлен небольшой библиотеки, и запахи холостяцкой кухни, и обувной ваксы, и даже стирального порошка.
Он сразу распахнул окно. Ни одной веткой не шевельнет любимая рябина, прямо к самому окну поднесла она блестящие омытые гроздья. «Здорово, девка», — говорил ей по воскресным утрам Степан Ефимович. И она как будто бы еще краше становилась от его грубовато-ласкового голоса. Сейчас он знал, что будет делать: он заварит себе чай, придвинет ближе к рябине кресло, стакан поставит на подоконник, и станет он тихо думать о чем-нибудь своем, и смотреть он будет на рябину, на жесткий веер ее ветвей, на тугие ягоды — горький плод одинокой жизни.
Степан Ефимович обернулся. Из кухни наблюдал за ним Скол. Никак, просится гулять. Может, все-таки стакан чаю? Но вот эта морда, состаренная полумраком. Страдает животина, если сама вылезла. Все равно что корову вовремя не подоить. Но никто не виноват: захотелось пожить в коллективе, вот и живи. Скоро не только стакан чаю, причесаться некогда будет.
Преодолевая сопротивление каждой клетки организма, Степан Ефимович достал веревку, застегнул ошейник.
…И-и, матушки мои, что творилось на земле, если идти пешком. Не успел он завернуть за угол, как понял, что безнадежно промокает. А с любимой рябины такая свалилась за шиворот каплища, что Степан Ефимович так себя пожалел, как мама родная никогда не жалела.
А в собаку вселился бес. С такой силой стремилась она вперед, словно на волю вырвалась после долгого заключения. И все по лужам, и все куда-то в сторону, и туда именно, где землица напоминает студень. Он распустил веревку до отказа на все три метра. А Скол не унимался. Уму непостижимая собачья блажь — как будто бы есть принципиальная разница под этим деревом оправиться или под тем. И все ближе к проспекту, ждет, надеется… И начихать ему, что рядом тот, который кормит. Нет, товарищ, так далеко не пойдет, Степан Ефимович стал наматывать веревку на ладонь, как на спиннинг подтягивать крупную рыбину. И снова собака упиралась всеми четырьмя лапами.
Он поволок ее домой, не разбирая дороги.
Когда он уже в коридоре хотел снять ошейник, пес заворчал и полез под стол.
Господи, откуда такая неприязнь?
Степан Ефимович нагнулся, уперся ладонями в колени, нащупал взглядом собачьи зрачки.
— Так чего же тебе не хватает? А? Ты чего же спокойно жить не хочешь? Сам не хочешь и другим не даешь.
Собака опустила голову на вытянутые лапы, но продолжала следить за хозяином, шерсть на загривке не опускалась.
— Негодяй, — тоном учителя заключил Степан Ефимович и покрутил перед носом собаки указательным пальцем.
Дальнейшее произошло неимоверно быстро. Скол щелкнул челюстью, Степан Ефимович отпрыгнул к холодильнику, а на линолеум под ноги упала темно-красная капля и расползлась в мокрых следах. Он прижал палец к губам, стал, как в детстве бывало, высасывать кровь и только потом вспомнил про бактерицидный лейкопластырь.
— А теперь мы тебя будем приводить в порядок, жалкая неблагодарная тварь.
Он вытянул собаку из-под стола, наступил на веревку и стал стаскивать брючный ремень.
— Любви надо учить! Мы тебя, как в армии, не можешь — научим, не хочешь — заставим. Не-ет, любви надо учить…
Он размахнулся и хлестанул по оскаленной морде, по черным сузившимся, как ему показалось, глазам, но вздыбленному загривку, по бакенбардам, черт возьми, по бакенбардам…
