— Твои дети не будут знать этого.
— Что мои дети. Нет у меня детей! И не будет. Поздно уже, и состояние души не то. И здоровье. Чувствую, как все разваливается внутри, и понимаю, что таблетками здесь не спасешься.
— Ты не любишь людей.
— А разве всех налюбишься? У меня их тысячи. Я пекусь о них. Обязан. Будут хуже работать — снимут меня. Они обязаны пахать, а я — создавать условия. Как видишь, мое положение не позволяет быть просто человеком. Любить или не любить — что это такое?
— У тебя одни обязанности.
— Я думаю о другом. Когда увели сына… ну, когда она ушла, мне вдруг в тяжелую минуту пришли такие соображения: а ведь никогда у меня не было сильной страсти, ну, например, такой, чтобы мог из-за женщины застрелить человека. Не буквально, конечно, а так, чтобы хоть желание почувствовать. Готовность хотя бы…
— Зато есть обязанности, — и на этот раз Степану Ефимовичу ирония показалась неуместной.
— Да! Обязанности! И горжусь этим, и стараюсь оправдать это всей своей жизнью. У каждого свое: кто-то диктует, а кто-то размножается. Кто-то, как куропатка, — третьего птенца, видишь ли, не хватает.
— Это называется — продолжение рода. Может быть, единственная возможность оставить в жизни след.
И Степан Ефимович заткнулся.
Утром сквозь шторы просачивался, наполняя комнату унынием и тоской, серый дождливый свет. Степан Ефимович глянул на часы — а, черт, погулять с собакой не успеет. Да где она, кстати? Протопал босиком на кухню. Так и есть, лежит под столом все в той же позе. И голову не подняла, только скосила глаза в его сторону. Степан Ефимович был под впечатлением сна и чуть ли не минуту разглядывал собаку с интересом: надо же, чего-то еще фурыкал, упрекал как будто бы… Но времени было в обрез, он достал из раковины мясо и бросил под стол. И тут же переключился на служебные дела. Его не провожали, и это было, наверное, к лучшему — нечего путаться в ногах.
Гулять пошли вечером. Но не той была прогулка, о которой мечтал Степан Ефимович, пребывая в гостях у Николаевой семьи. Ремешка так и не приобрел, пришлось браться за позорную бельевую веревку. Степан Ефимович натянул поношенную рубаху и повязал самый скромный галстук — он решил, что так он будет незаметнее. А это не лишнее, стоит представить обомлевшие взгляды дворовых кумушек и соответствующие разговорчики.
Он сразу же завернул за угол, на глухую сторону дома, и собака неторопливо обошла ближние кусты, опустив морду, обнюхивая каждый сантиметр, словно чего-то искала; сделала необходимые собачьи отметины и встала затем как вкопанная, повернувшись в ту сторону, где между двумя соседними домами приоткрывался кусочек проспекта. Там проносились машины, шли люди. И так внимательно-напряженно смотрел в ту сторону Бельчик, что и Степан Ефимович невольно стал смотреть на проспект. Мельтешил народ на этом небольшом отрезке, и он понял: Скол кого-то надеется увидеть там. Так и думает, наверное, глупая собачонка, что сейчас из толпы появится некто, который нужен ей больше, чем он, Степан Ефимович.
Степан Ефимович обиделся. Он потянул веревку на себя, собака уперлась всеми четырьмя лапами. Но слава богу, у него-то силы поболее. И он потащил ее домой волоком. И одно только беспокоило его: только бы голову не оторвать.
…И начались для Степана Ефимовича дурные хлопоты: погулять, покормить, подтереть. И нет чтобы под настроение, а в обязательном порядке. Хорошие дела: в расцвете сил, на командном посту да еще при отсутствии семьи — и вдруг не принадлежать себе. Возвращается он домой — и никакой радости. Он знает, что ему захочется выпить чаю и постоять у окна, всматриваясь в густой дворовый сад, думая о чем-нибудь, как это говорится, со светлой грустью, потому что никак не поймет Степан Ефимович, позади ли все лучшее в жизни или еще за горизонтом… Но вместо этого надо доставать веревку и ошейник, который смастерил Николай из куска старого брючного ремня, и двигать под насмешливые взгляды дворовой братвы. И хоть бы отношения какие налаживались с ночным философом, тепло бы какое излучал, так нет же, все выходило наоборот: зыркнет из-под стола своими черными стекляшками, но голову не поднимает. Вот почему несколько последующих дней показались ему бесконечными, уже днем он подспудно готовился к вечеру.
И еще служебные дела. Степан Ефимович звонил товарищу в главк, пора, дескать, прояснить положение, может, самое время собирать вещицы, то бишь готовить к сдаче дела. Но товарищ, вместо того чтобы сказать: «Приезжай, покумекаем» — сослался на сильную занятость в ближайшие дни и закруглил беседу тем, что разговор, дескать, не телефонный. Договорились созвониться денька через четыре. Но, как сегодня понял Степан Ефимович, срок товарищ определил космический. Все вдруг встало на свои места: сегодня стало известно, что в главк уходит директор. «Нормально! Кому, как не командиру, лучше знать свой корабль», — первое, что пришло в голову Степану Ефимовичу. Не ожидал он от Василия Петровича такой смелости. Сколько их, директоров, у которых текущий момент не складывается. А никто не падает. Выкручиваются. Дилетанты могут считать это повышением, формально оно так и есть, но ценой каких потерь: заработок, персональные льготы, та же хотя бы машина. Будет теперь начальственным тоном клянчить у других. Да что теперь об этом говорить. И успокоил он себя: если ко всему относиться серьезно, можно докатиться до ложной мысли, будто бы живешь в мире зла и обмана. Главный энергетик усмехнулся: кому как не главным знать об этом. «Мне-то чего болеть. Станет невыносимо, плюну на все и уйду на трактор». И посмотрел в окно.
Проклятый дождь совсем не вовремя. Сеет и сеет, тонкий, как паутина, и конца ему не видать, и небо опустилось ниже некуда, на самых крышах лежит, и даже не верится, что бывает оно высоким и голубым. В такую погоду слабые люди спиваются… И друг волосатый сидит дома один. Интересно, когда нет Степана Ефимовича, он ходит по квартире или так же лежит? Скорей всего ходит, а то бы мышцы атрофировались. Ходит, бродит и тоже что-то прокручивает в своей голове. И жалко стало псину. Если подойти честно, то и Степан Ефимович был с нею суров. Новая среда, новые контакты — и Скол замкнулся. А Степан Ефимович, как старший по разуму, должен бы быть и понятливей, и терпеливей.
Пора начинать новую жизнь.
Начал ее Степан Ефимович следующим образом: написал заявление на отпуск, сослался на ухудшение здоровья. И отнес директору:
— Не будь мальчишкой, — сказал тот, прочитав. — Я тебя всегда считал…
— Я тоже, — оборвал его Степан Ефимович, заросли бровей сдвинуты, тяжелый лоб в мелких капельках, словно Степан Ефимович только что побывал под дождем.
— Но это же сейчас невозможно, — директор казался спокойным. — Закуривай, — кивнул на пачку сигарет. — Давай поговорим. Текущий момент, Степан Ефимович…
Разговаривать с Василием Петровичем было невмоготу — такое ощущение, будто кто-то из них обворовывал другого. В кабинете они были одни, и Степан Ефимович сказал с большим чувством, почти прошипел:
— Да гори он синим пламенем, этот ваш текущий момент.
И вышел. Мельком взглянул на секретаршу. В памяти отпечаталось ее постное лицо, отрешенный взгляд. И еще кому-то нелегко, отметил Степан Ефимович, как-то Марии Ивановне будет при новом хозяине… И все-таки видел Степан Ефимович в несчастье других элемент некой игры…
Он уселся за свой стол — и вот тебе, загадка психики; вспомнил детский сад, куда бы надо послать плотников. И рассердился Степан Ефимович — дался же ему этот несчастный садик, как будто бы это забота главного энергетика. Есть директор, пусть из него тянут — дело общенародное. Может, по телевизору передадут, в хронике. Сейчас даже и не вспомнить, кто, когда и каким образом замкнул этот садик на него.
А вот что бросил заявление, похоже, погорячился. Директор не исчезал, не уходил с сумой на улицу, а оставался в этой же системе, и право контроля за ним оставалось, и возможность вредить, и прочее. Говоря другими словами, и без того длинные руки становились еще длинней. Но если разобраться, не все безнадежно: во-первых, Василий Петрович не знает истинного отношения к себе Степана Ефимовича, во-вторых, он даже вообразить не может, что перешел дорогу подчиненному. А все остальное — эмоции. Где наша не пропадала — придумано тоже не Степаном Ефимовичем.
После некоторого раздумья он набирает номер медсанчасти.
— Как дышится, Владимир Маркович? — спросил он главного врача.
— Вашими молитвами, — ответил тот и хихикнул, может, от щедрости душевной, может, от радости, что услышал уважаемый голос.
— Погодка-то… Поди, раскисла дорожка к вашему заведению. Смотрю в окно, а все дождь и дождь. Вспомнил, вы все что-то жаловались.
— Наш асфальт какой-то прогнутый, Как распутица, вода не стекает, а стоит, как в ванной.
