Наталья Егоровна попала будто в другой, неизвестный ей мир, где человека ценили, помогали ему, где не было паники по поводу военных неудач, не было слез и бабьих причитаний. В этом мире никто никуда не бежал, не бедовал с быками в ночной зимней степи, не долбил пешней и лопатой мерзлой глины у станции Гумрак…
В поезде ехали занятые, но добрые люди, говорили о ленинградской блокаде и какой-то Воркуте, уверенно рассуждали о скором разгроме немцев, о резервах Сибири, Урала и Крайнего Севера. С этими людьми ей было легко. Узнав о бедах женщины, о том, что сын работает в их «системе», они как могли помогали ей, приглашали разделить дорожную еду, припасали чай, заботливо вытащили багаж при высадке из вагона.
Чудеса продолжались и здесь, в маленьком таежном городе. Стоило позвонить по нужному адресу — через какой-то час к вокзалу подкатил на легковой машине молоденький парень в полувоенном костюме, схватил вещи, усадил ее на мягкое сиденье, повез в гостиницу.
— Николай Алексеич Горбачев это ваш сынок, значит? — осведомился он в пути. — Чудесный работник, представьте себе! Генерал на активе очень хорошо отзывался! Далеко пойдет, имейте в виду! Молодой, но инженер с творческим огоньком. Это генерал сказал! Имейте в виду!
Наталья Егоровна никогда не ездила в легковой машине, не знала, что такое «актив» и «творческий огонек», но ей было хорошо с этим расторопным и словоохотливым пареньком из важной канцелярии. «Ох, высоко сынок летит, слава богу! Жаль, отец не дожил, порадовался бы», — вздыхала мать.
Из гостиницы паренек позвонил на какую-то каротажную базу, вызвал инженера по фамилии Бейлин, закричал неожиданно резким, начальническим голосом:
— Исак Михайлович?.. Ага, тебя и нужно! Вот какое дело! Ты завтра едешь испытывать Верхнюю Пожму? Точно? Так вот, захватишь в гостинице женщину. Мать Горбачева, имей в виду! Ясное дело, в кабину! Ехать-то семь верст до небес — и все лесом!
Трубка что-то бормотала в ответ, но паренек кричал свое:
— Черноиванова просили подбросить? Ну, так что ж? Втроем и доедете. Распоряжение генерала, имей в виду!
Когда паренек из канцелярии устроил Наталью Егоровну в номер и, уходя, откозырял ей по-военному, она с удивлением и страхом проводила его долгим взглядом. «Какой молодец, прямо огонь… — подумала она. — Вот бы на фронте-то таких побольше, сразу бы и погнали неприятеля восвояси… Уж не самый ли он заместитель генерала?»
Из гостиницы она никуда не выходила, будто попала не в мирный дом, а в вагон прямого сообщения. Ей казалось, что стоит оплошать, на минуту отклониться от какой-то единственной стремительной колеи, и она сразу потеряет внимание и поддержку всех этих незнакомых, деятельных, наделенных большой властью людей, которые будто на руках несли ее к сыну. Она пораньше улеглась в чистую, прямо-таки роскошную кровать и спала тихо и крепко, без снов, согреваемая близостью к сыну, скорой встречей с ним.
Часов в пять утра — было совсем светло — за окном внизу прогудела машина. Наталья Егоровна была уже на ногах, складывала вещички.
За нею зашел маленький человек с горбатым носом, в огромных роговых очках и брезентовом плаще. За плечом охотничья двустволка.
— Поторапливайтесь, мамаша, — вежливо сказал он. — Я Бейлин. Где ваши вещи? Давайте…
На крыльце, около автомашины с огромным железным фургоном, их поджидал третий спутник — высокий, черный, стройный военный с кубиками на петлицах.
Он поздоровался с Бейлиным, кивнул Наталье Егоровне, поинтересовался:
— Первую испытывать?
Инженер кивнул.
— У вас же по плану — двадцатого июня?
— Что ж, испытываем двадцатого мая, тем лучше, — непроницаемо ответил Бейлин, сторонясь черного человека.
Военный отбросил окурок, не спеша тронулся с порожка вниз.
— А это… значит, мать самого Горбачева? — словно о неодушевленном предмете спросил Бейлина. — К сыну едет? — И как-то колко усмехнулся: — Веселенькое совпадение! — И, вдруг наддав шагу, первым пошел к машине. Открыл дверцу и, не глядя на шофера, занес хромовый, до блеска надраенный сапог на подножку, нырнул в кабину. — Поехали!
Инженер подсадил старуху в высокую дверь железного кузова, подал вещи. Они устроились на короткой скамье, у окошка, в окружении замысловатых машин и огромных катушек с проводами.
Всю дорогу инженер молчал, клевал своим горбатым носом, рискуя уронить огромные роговые очки. А старуха с любопытством смотрела в низенькое мутное окошко, любовалась таежной глушью, с радостью подчинившись той силе, которая легко и сказочно приближала ее к сыну. И Наталья Егоровна к концу пути совсем позабыла о третьем спутнике, который дремал в это время в кабине, крепко прижав к коленям портфель с уголовным делом о Верхней Пожме…
* * *
Широки таежные болота! На десятки километров раскинулись сочные луга с чавкающей ржавой водой под зеленью трав, под россыпью белых и розовых цветов, под снежной заметью пушицы. К концу мая молодой, зеленый иван-чай заполнил гари и лесные лужайки, начал спускаться к болотам. Черемуха брызнула по зелени белым бахромчатым дождем, полыхнула сквозь свежие запахи торфяников крепким, нежным и пьяным ароматом.
К поселку болото выходило излучиной, за которой красовались на возвышении меднокованые сосны, густохвойные кедры.
В этом году долго не сбывала вода. Катя шла с длинным шестом в руках, перепрыгивая с кочки на кочку, выбирая опытным глазом самые верные моховые шапки. Ей нужно было добраться до соснового урочища, где в молодом подлеске в начале весны токовали глухари. Там, над болотом, стояла охотничья избушка-керка. К ней с другой стороны выйдет Илья.
Балансируя на кочках, девушка скользила от куста к кусту, минуя опасные, зыбучие чарусы. Когда под моховинами звенела текучая струя, Катю охватывал страх.
«Ему ко мне по сухой, твердой тропе идти, — думала Катя. — Потому что он со всей душой ко мне идет. А мне — болотом, пропастью, потому что я сама не знаю, зачем все это придумала. Его ли помучить, себя ли заставить заново подружить с ним? Старое-то вряд ли свяжешь теперь кончик к кончику… Любви-то ведь все равно не будет…»
Вдалеке, за сухостоем и редкими березками, густым белопенным валом заклубилась черемуха. Болото кончалось.
Катя оглянулась вокруг, подняла глаза к небу, в безмятежную синь. Ее вдруг ослепило, обрадовало утреннее солнце.
«Любви все равно не будет…» Нелепой показалась ей недавняя мысль. Как же так, почему не будет? Жизнь так хороша, так полна молодости и цветения! Такой бурной была весна, так неожиданно распахнулся мир навстречу теплу и солнцу! Почему же у нее не будет любви?..
Она последний раз взмахнула шестом и прыгнула на песчаную кромку, под серебряную бахрому черемухи. Тяжелая белая гроздь приятным холодком коснулась ее пылающей щеки, брызнула росой. Тонкий запах заволновал душу.
Катя бросила шест, медленно спустила тонкую косынку на плечи, заложила за голову руки и сладко закрыла глаза.
Закинув голову, она почувствовала тяжесть косы за спиной, тугой обхват пояса, силу своих молодых рук…
Вверху, на угорье, звенел в косых солнечных лучах вековой кедр. Он звал к себе, шептал что-то, волновал весенней силой, тайной прожитого. И Катя тронулась вверх, разводя руки с зажатыми концами косынки, не боясь колючей хвои и росяных, мягко уступающих ей веток…
* * *
Рано, часов в пять, Горбачева разбудил телефонный звонок. Он трещал долго, до тех пор, пока Николай, протирая глаза, не протянул руки, не снял черной, тускло блестевшей трубки с рычага.
— Золотов говорит! — донеслось издалека, и Николай уловил тревогу в голосе мастера, насторожился.
Золотов что-то кричал, но голос его тонул в непонятном постороннем шуме.
— Товарищ начальник! — наконец разобрал Горбачев. — Николай Алексеич! Необходимо ваше присутствие… Желонку выбило, газ…
Сон разом пропал.
— Давление? — закричал Николай в трубку.
— Ничего не слышу…
— Давление, спрашиваю?!
— Фонтан грязи — до кронблока!
— Наводи фонтанку, арматуру ставь. Иду!
Клацнул рычаг телефона. Николай схватил со стола графин, окатил голову водой. Холодные капли, неприятно обжигая, покатились за ворот, между лопаток. Быстро натянул клетчатую ковбойку, рывком вздернул застрекотавшую застежку ворота и, накинув брезентовую куртку, выбежал на крыльцо.
Солнечное половодье, затопившее тайгу, на миг ослепило его. Все пылало утренним праздничным огнем, весь воздух, казалось, был наполнен роем золотых пчел, и в этом богатом блеске, вдали, властно и дико ревела скважина.
За два километра было слышно стихийное извержение глубинных пластов, к которым так настойчиво два месяца прогрызалось долото. И Николаю казалось, что там, у буровой вышки, трещит лес и качаются зеленые штыки елей.
