— Уж ты рекордист! — потянула она за рукав Алешку.
А Золотов подсел к Федору:
— Учителя, значит, собрался обштопать? Дело! А вот я тебе одну штуку скажу. О наращивании тремя элеваторами слыхал? Верное ускорение… Приходи, покажу!
…Расходились с собрания за полночь. Вместе со всеми вышли буровые мастера, потом Алешка с Шурой, Илья Опарин и Шумихин. Илья от порога ревниво и удрученно покосился на Катю — она дописывала решение, принятое на собрании.
В прокуренной комнате они остались вдвоем — Катя и Николай. Она старательно нажимала на перо, склонившись к столу. Николай беспокойно ходил взад-вперед, заново переживал недавний разговор с Кравченко.
Сидит рядом девчушка — красивая и влюбленная, ждет, только для вида царапая бумагу. Интересно, что она там напишет…
Она очень красива, она будет еще красивее, едва станет женщиной.
И надо что-то делать, чтобы уберечь и ее и себя… Задача.
Нарочно взял «Справочник по бурению», перелистал, нашел главу «Малая механизация в спуско-подъемных операциях». Завтра наверняка придется консультировать буровых мастеров насчет наращивания тремя элеваторами…
Катя не выдержала, положила тяжелое перо. Подперев ладошкой щеку, тихо спросила:
— Верно, что Овчаренко на фронт пойдет?
— Рано еще об этом говорить, — сухо сказал Николай, не отрываясь от книги.
— Счастливая Шура, — прошептала Катя задумчиво, погрузившись в свое, тайное. — Только тяжело ей будет…
Оттого ли, что в словах ее сквозила ставшая понятной Николаю тайна, оттого ли, что задрожали ресницы ее смущенных глаз, но Николай в эту минуту прямо-таки возненавидел себя.
«Как объясниться с нею раз и навсегда, но меньше причинить боли?» — думал он, а на язык просились самые неприемлемые, мертвые слова.
— Тяжело ей будет, — с той же задумчивостью повторила Катя. — Ведь это ж война…
Кажется, она подала ему нужную мысль.
— В этом тоже есть свое счастье: ждать, — сказал Николай, глубоко спрятав тревогу. — Это хорошая боль, Катя: ждать и надеяться. По себе знаю.
И, уже не раздумывая, не замечая даже, как насторожилась Катя, он быстро достал из ящика Валины письма и положил перед собой:
— Вот. Получишь издалека письмо — знаешь, что все в жизни не зря, знаешь, что есть и счастье в жизни!
Полуопущенные ресницы Кати чуть дрогнули, а Николай больше по движению губ уловил ее вопрос.
— Она… на фронте?
С каким облегчением он кивнул! А ведь, в сущности, как и в первый раз, он говорил Кате неправду. Все наоборот!
Катя бессознательно взяла перо и, ничего не понимая, читала слова, написанные ею же минуту назад.
Сердце захлебнулось от горечи. То, чего она так боялась, о чем отгоняла тревожные догадки, было на самом деле, существовало, вопреки ее чувствам и надеждам.
Катя нагнулась, чтобы скрыть непрошеные слезы. Слезы размывали все, что было перед нею, и Кате казалось, что этот живой и статный парень в клетчатой ковбойке, такой любимый и нужный ей, с каждым мгновением уплывал от нее, становился все более чужим и непонятным.
Она подвинула на край стола исписанный лист:
— Я все написала, Николай Алексеевич… Пойду.
Николай проводил ее на крыльцо и по-дружески, с какой-то благодарностью, пожал ее теплые руки.
Над землей властвовала неуютная, северная белая ночь…
Катя завернула за угол, слезы душили ее. Она прижала к подбородку платочек, всхлипнула. В это время незнакомый человек в белом полушубке вывернулся из-под старой пихты, торопливо взбежал на крыльцо конторы.
Катя всхлипнула еще раз и вдруг насторожилась. Ей почудилось, что внутри дома глухо звякнул дверной крючок.
«Вернуться? Может, что случилось?»
«Ни за что!» — вскричала душа.
Катя побежала от конторы к общежитию. Потом вдруг остановилась и, подумав, свернула к бараку, в котором жил Шумихин.
* * *
— Ну, так и есть!
Николай с жалостью сунул Катину грамоту в ящик стола.
В самом низу, последним пунктом было вписано только одно неровное, огромное слово: «Люблю».
— Разрешите! — неожиданно раздался за спиной Николая вкрадчивый хриплый голос. — На прием, так сказать? Хоть и в неурочное время!
Николай обернулся.
Перед ним стоял, улыбаясь, странный человек в щегольском полушубке, до зеркальности начищенных сапогах, с папироской во рту. Лицо было испитое, желчное, плутовато-наглое.
Незнакомец кокетливо вынул папироску изо рта, отставив мизинец. Улыбнулся, показывая золотой зуб.
— Надеюсь, договоримся втихую, господин начальник, — сказал он и, шагнув вперед, развалился на стуле. — Хотя толковище предстоит нелегкое!
— В чем дело? — Николай сел, машинально выдвинул ящик стола.
— Не думаю, что вы не слыхали в здешних местах о моем концерне. Преступный мир, между прочим, тоже немало наслышан о вашей героической деятельности и сугубо встревожен ею. Прибыл я, таким образом, для наведения контактов. Я — Обгон.
— Обгон? И что же?
— Ежели вы недооцениваете наши усилия, то напрасно, — терпеливо заметил Обгон. — Кругом темный лес, милиции на сто верст ни души, и все может, как говорят, случиться… — Тут он снова показал мокро блеснувший золотой зуб. — С другой стороны, мы гарантируем поддержку, в том числе и мобилизацию части населения — я имею в виду жулье — на титанический труд в пользу социалистического строительства. Будут пахать как гады.
— Что надо-то, не пойму я? — спокойно сказал Николай. Ему уже надоела цветистая болтовня гостя. Впечатления, на которое тот рассчитывал, не получилось: Николай был сильнее его и при нужде мог управиться без милиции. — Что надо? И без выкрутасов! — повторил Николай.
— Вот и портятся отношения, горят связи! — притворно огорчился Обгон. — А ведь все наши просьбы ломаного гроша не стоят в рамках вселенной!
И вдруг, сгорбив спину, неприметно шевельнув рукой, с силой вонзил перед собой в край стола огромный нож.
— Этак будет понятнее, — спокойно пояснил он. — Теперь поговорим всурьез.
В третий раз сверкнула коронка.
— Просьба такая, — сказал Обгон, — вернуть бывшего завхоза на старое место, не мараться об это дело. Повод у вас есть, поскольку высшее начальство против! Высшее! Понятно?! И все. И полная неприкосновенность вашей светлой личности. Иначе… — Обгон выразительно повернул ножом, выщербнул из стола щепку. И так умело, что она отлетела Николаю в лицо.
Николай взорвался. Все накипевшее за последние дни: боль утраты, разделенное несчастье Золотова, жалость к Кате, тоска по безмолвствующей Вале, — все разом нашло выход. Да можно ли было терпеть, чтобы на этой измученной, распятой невиданной болью земле ползали гады, сосущие силы и кровь честных людей?
— Св-волочь! — страшно и тягуче выругался он и выхватил из ящика револьвер. Сухо щелкнул взвод.
Обгон мгновенно убрал нож, по-звериному отскочил к двери.
— Бадягу имеешь?! — заорал он. — Бадя…
Николай застрелил бы его на месте. Но в этот миг дверь рванули, звякнул сорванный крючок, и огромная палица с зарубками обрушилась на голову бандита. Тот вскинул руку для защиты и сполз на пол. Шумихин схватил его за шиворот, потянул через порог.
— Постой, погоди, Семен Захарыч! — кричал Николай, спуская взвод, засовывая револьвер в карман. — Погоди, обыскать надо!
Шумихин был уже на крыльце.
Когда втащили Обгона обратно, у него не оказалось ножа. Не было у него и документов.
— Нож гони, гнида! — нервничал Николай. — Слышишь? Убью!
Обгон понемногу приходил в себя. Ощупав голову, волком посмотрел на Шумихина, потом процедил Николаю:
— Не было ножа, это тебе привиделось со страху, падло! А бадягу ты имеешь, значит? Та-ак… Не ждал. Не знал, что ваш брат обороняется от трудящих… Ну да ничего, три дня тебе жить и с бадягой…
Обгона заперли под замок в пустой склад дефицитных продуктов, в котором еще недавно обитал Ухов. Николай вызвал по телефону милиционера. Шумихин написал акт и ушел, налегая на хромую ногу.
— Может, хоть один мой акт в дело пойдет за это время, — с упреком сказал он Николаю. — Стрелять надо эту сволочь, а с ней все цацкаются.
— Надо, — согласился наконец Николай.
* * *
На первой буровой, при кернохранилище у старшего коллектора Шуры Ивановой была своя комнатка — два с половиной шага в глубину — с чугунной «буржуйкой».
Теперь в эту комнату Алешка получил негласный допуск. Вот уже второй раз глубокой ночью приходил он сюда, к Шуре. И она безбоязненно впускала его и даже сама запирала изнутри двери.
Его парализовала доверчивость девушки, и он от необычности ситуации рассматривал толстые книжки на косоногом столике у окна, в которых ни черта не понимал. Там были замысловатые схемы земных пластов, глубокомысленные слова: археозой, палеолит, девон, продуктивные толщи…
