10
Зря мы с Васильком спешили на элеватор. Веренице подвод не было видно конца, очередь наша не подвинулась, а, кажется, стала еще дальше. И уже вечерело, и все походило на то, что нам придется ночевать на пыльном пустыре, под открытым небом. Еще погодка, слава богу, миловала нас: сухо и сравнительно тепло для конца-то сентября. Но все равно, — ночевать почти в черте города, где ни лошадей покормить, ни себе пожрать приготовить, — удовольствия мало.
Сенька Палкин, старшой наш, нервничал больше всех нас. Мы понимали его: как же, первый раз в жизни такое серьезное дело доверили — и на тебе! А вдруг ночью дождь? Промокнет в мешках пшеница? Тогда без разговору заворачивай оглобли и поняй домой: здравствуй, товарищ Живчик! На кого ты надеялся, на кого рассчитывал, тот некудышнее последней бабы оказался…
Сенька рвал и метал. Он носился вдоль длиннющей очереди груженных хлебом подвод, — с кем-то ругался, с кем-то договаривался, кого-то просил, кому-то угрожал. Где-то набегал, схлопотал фонарь под левым глазом, но это еще больше его раззадорило: он весь снял разбойным молодечеством, как тогда, во время пляски на сабантуе, и уже в открытую подмигивал Тамарке ястребиным цепким глазом, а та отворачивалась и краснела.
Сенька был в родной стихни, Сенька был в ударе, и все мы поверили, что он умрет, а своего добьется, что мы обязательно сдадим сегодня зерно и покатим восвояси.
И точно: вскоре Сенька прилетел откуда-то и зашипел, бешено вращая закровенелыми белками глаз:
— Выворачивай подводы!.. В голову очереди!.. К весам!..
Мы двинулись вдоль вереницы вперед. Лошадей вели под уздцы. Сначала на нас глядели с удивлением, потом из очереди послышались крики:
— Эй, куда?!
— Куда прешь? Осади!
— Почему без очереди?!
— Быстрей! Погоняй! Мать-перемать!! — со свистом шипел Сенька.
Но ропот возмущения, что покатился в голову очереди, опередил нас. Добрая дюжина мужиков преградила нам дорогу:
— Куда?!
— Стой!!
— Да мы… это. По распоряжению райкома. Ослобони путь! — Сенька ринулся с кулаками один на всех, но от доброго пинка отлетел назад, словно мячик.
— Отойди, суконка!! — заорал он и снова кинулся на мужиков. — Не имеешь права! Передушу всех! Райком распорядился!.. Мы — «Красный обоз»!.. Мы первые в районе сдали хлеб сверх плана!..
Его снова понужнули, и он, выкрикивая угрозы, помчался в голову очереди. Вернулся вместе с худым чернявым мужиком в дерматиновом кожане. По этому скрипучему кожану да еще по черным глазам, горящим злой яростью, я узнал уполномоченного Сидорова, который нагрянул в наши Ключи в сенокосную пору, когда по разрешению бригадира Живчика все занимались своим кизяком. Крепко мне запомнился тогда этот беспощадно крутой человек! Он и теперь не стал ни с кем объясняться и церемониться.
— Пропустить! — с ходу крикнул мужикам резким скрипучим голосом.
Наблюдал я: встречаются такие люди с такими вот голосами. Им, видно, на роду написано быть начальниками, командовать и повелевать другими. И мужичонка-то с виду — соплей перешибить, а, смотри, — расступилась перед нашими подводами толпа, попятилась. Кто-то, правда, заартачился: непорядок, мол, не пустим без очереди, но уполномоченный Сидоров жиганул смельчака таким бешеным взглядом, что тот спрятался за спины товарищей.
— Газеты надо читать! — с расстановкой, рубя рукою воздух, внушал Сидоров. — Тогда будете знать, что эти подводы из колхоза, который первым в районе отправил Родине хлеб сверх плана. Таких людей надо уважать и брать с них пример. Вопросы есть?
Вопросов не было. Мы благополучно добрались до приемщиков, остановили свои подводы перед огромными весами, сделанными в уровень с бревенчатым настилом прямо в крытых воротах хлебоприемного пункта. Оставалось въехать на эти весы-площадку, тебя взвешают вместе с конем, телегой и мешками пшеницы, потом во дворе разгрузить мешки в амбар, а когда будешь выезжать порожняком, подводу слова взвешают на тех же весах. Вычтут разницу, и станет известно, сколько ты привез на сей раз Родине хлебушка. Все просто, как дважды два…
Но прежде чем ступить на заветные весы… Да, начинали полностью подтверждаться страшные рассказы тех, кто побывал на элеваторе раньше нас. К моей подводе подошла круглолицая, в рыжих кудряшках, девушка-пампушка, сделала «сердечком» крашеные губки и пропела:
— Развязывай мешок… Не этот. Вон тот.
Я развязал. Она вонзила в зерно похожий на пику блестящий щуп, вытянула назад, пересыпала к себе в сумку попавшую за наконечник щупа пшеницу, вздохнула, сделала «сердечком» губы, пропела:
— Развязывай еще мешок… Не этот. Вон тот…
Еще три девицы лазили со своими щупами по другим нашим подводам. Потом куда-то ушли: понесли нашу пшеницу на анализы.
Нас оттеснили от весов, на них вкатывались одна за другой очередные возы. Мы долго ждали, казалось, много часов подряд. Стало уже темнеть, над воротами зажглись яркие фонари. Наконец приемщик, высокий мужчина в офицерском кителе, подозвал Сеньку и сухо сказал:
— Поступили анализы вашей пшеницы. Влажность — двадцать один процент. На три процента выше нормы. Принять не можем.
— Как так?! — опешил Сенька. — И чо нам теперь делать?!
— Везти зерно досушивать.
— Домой?! Везти-то?
— Ну, если здесь, в городе, есть знакомая бабка, которая согласится на сковороде высушить пять возов зерна… — губы приемщика жестко покривились: не то он улыбнулся, не то поморщился.
На Сенькином лицо появилась растерянность. Но ненадолго. Он тут же пошел в наступление.
— Не имеешь таких правов! — двинул он корпусом на приемщика. — Мы первые в районе сверх плана… «Красный обоз»… Специально оркестр привозили… Газет не читаешь! Я вот счас райкомовскому начальству докладу!..
— Начальник твой спит без задних ног и десятый сон видит! — оборвал Сеньку суровый приемщик. — Начальники приходят и уходят, а мы тут остаемся и работаем… Нельзя влажное зерно принимать, понимаешь? Не положено! И никакие начальники тут не помогут!..
— Да почему оно влажное-то?! Те дуры со своими щупами… А ты и рад им верить… Тьфу, пропасти на вас нет! — Сенька схватился за голову. Потом обежал три раза вокруг наших подвод. Потом исчезал и вновь появлялся. Мелькал среди чужих обозников. С каким-то лохматым дядькой затеял обмениваться зерном: пересыпали несколько мешков. После зачем-то заставил нас «перетасовать» на своих возах мешки — перемешать верхние с нижними.
— Чего уж там, поедемте домой, — высказалась молчаливая Тамарка. — Видно, плетью обуха не перешибить…
— Не перешибить?! — рявкнул Сенька, который помогал ей, яростно перекладывал мешки на ее телеге. — Плохо ты знаешь Семена Палкина!..
Он сорвался и снова куда-то понесся. Вроде бы это его стремительная фигура мелькнула за решетчатой оградою хлебоприемного пункта на пару с девушкой-пампушкой, которая брала из моих мешков пшеницу на анализ. Каким же чудом он проник во двор? Или это мне померещилось?..
Сенька появился не скоро. И пришел он не один. Все тот же уполномоченный товарищ Сидоров в своем неизменном дерматиновом кожане, вот кто был рядом с ним! И это даже грозного приемщика ошарашило.
— Начальники уходят… но приходят, — тихонько сказал ему Сенька, подняв кверху указательный палец.
Уполномоченный потребовал, чтобы анализы повторили: «Передовики-ударники обманывать нас не могут! На кого же тогда нам надеяться?»
Девушка-пампушка подошла к моему возу:
— Развязывай мешок… Не этот. Вон тот…
На этот раз зерно у нас приняли!
— От человек! — восхищался Сенька, имея в виду уполномоченного Сидорова. — Пришел к ему домой, поднял с постели… Адрес дал дежурный в райкоме. Ага… Начал перед им извиняться: так, мол, и так… Он и слухать не стал. Дело, говорит, прежде всего. И пошел со мною ночью. А живет — аж на том краю города… Железный человек!..
11
Было около полуночи, когда выехали мы из райцентра. Лошади не кормлены, не поены. Сами валились с ног от голода, усталости и нервотрепки. Но стегали и стегали лошадей, будто боялись погони. И лишь когда скрылись из виду редкие огоньки города, остановились на ночлег у какого-то крохотного озерка. Оно стеклянным осколком тускло блестело в темных полях.
Наломали камышу и бурьяну, насобирали сухих коровьих шевяхов, развели костер. Двигались вяло, как осенние мухи. Стали варить картофельный суп, для сытности высылали в него пару горсточек пшеницы, которую удалось натрясти по пустым мешкам. Суп получился плохой, зерно в нем не успело развариться. Но ведь есть все равно не хотелось. Ничего уже не хотелось… Вспомнилось мельком, как ездили мы недавно с бабушкой Федорой к ее отцу, столетнему деду Арсентию. И вот так же ночевали в степи. Но какая то была чудесная и тревожная ночь! Как полыхали над озером таинственные светозары, как восторженно и мучительно-сладко было на душе! Та ночь породила во мне неясный гул, эту странную музыку, которая нередко теперь звучит во мне и просится, чтобы я выкричал ее песней или стихами…
