Виктор потянулся к графинчику с водкой, цепко ухватил его за лебединую шею. Придвинул к себе граненый стакан. Лебедь, захлебываясь, торопливо забулькал клювом, до краев наполняя посудину. Клава аж затряслась вся, метнув злобный взгляд на мужа:
— Ах ты, козлиная мор… — она осеклась, но не смутилась, заговорила с притворной лаской: — Ты бы, Виктор, не того… Вот всегда ты так: люди рюмками пьют, а тебе чтоб зараз, больше потом и на дух не надо…
Не напрасно в две смены вкалывала Клава и мужа вгоняла в гроб: долгожданный, таинственный гарнитур был наконец куплен. Кажется, это был не заграничный гарнитур… Шкаф напоминал мучной ларь, круглый стол на гнутых толстых ножках походил на какого-то зверя, изготовившегося к прыжку. Шифоньер же был настолько неуклюжий и громоздкий, что его не могли затащить в избу: пришлось вышибать дверные косяки.
— Ничего! — бодрилась Клава. — Зато прочное-то все какое — внукам и правнукам хватит.
— Откель им, внукам-то, быть, коли детей не народила? — грустно спрашивала у дочери старуха.
— За этим дело не станет, дай-ка вот прибарахлиться маленько да пожить культурно, как люди живут. Гляди! — Клава заскочила на круглый стол, стала топать ногами, плясать и прыгать. — Гляди! И не качнется! Да тут трактором заезжай — выдержит!
Старую мебель хозяева выбрасывать пожалели, и в избе стало тесно невпродых. Не пройдешь по комнате, чтобы не стукнуться обо что-нибудь лбом, не ушибить коленку или плечо. И больше всех доставалось тучноватой непоседливой Клаве. Она ойкала, грубо ругалась, кричала на Виктора, срывая зло:
— Козлиная мордочка! Готовую, добытую мебель расставить путем не можешь! Мужик тоже мне называется!..
Иногда Клава напоминает мне нашу деревенскую кошку Мурку. Такая же прыткая животина — секунды на месте не посидит. Начнет бабушка Федора пряжу мотать — Мурка тут как тут. Клубок лапами гоняет, подкидывает, кувыркается и крутится до тех пор, пока в нитки вся не запутается. Когда же ничего подходящего для игры нет, Мурка начинает погоню за собственным хвостом. Хвост у нее на диво длинный и пушистый, вот она и скачет за ним и кружится на одном месте. Может часами кружиться, до полного изнеможения. Тогда грохнется на пол и лапы вытянет.
Так вот и Клана: все бегом да бегом, и все по одному кругу. Не успела новой мебели нарадоваться, а уж другое у нее на уме:
— Виктор! Козлиная твоя… Видел, у Кошкалдиных аккордеон какой? Германский, трофейный! Ох, и вещица! Весь посеребренный да позолоченный — прямо как жар-птица горит! Купим себе такой!
— Сдурела баба! — испуганно бормочет Виктор. — На кой он сдался нам? Кто на ем играть будет?
— Ты! — Клава, руки в боки, начинает наступать на мужа. — Ты будешь играть, а я плясать научусь. В гости кто придет, — ан своя музыка. Как у порядочных людей…
— Ты чаво это опять надумала? — тоже с испугом спрашивает старуха. — Какой еще кардион? Мужичонка тележного скрипу боится, балалайку в руках отродясь не держал, а она…
— Ничего ты не понимаешь в культуре, мама! — резко обрывает Клава. — Человек без музыки — как птица без крыльев!
— Это Кошкалдиниха так говорит? Эх, не я на месте Вихтура! Взяла бы потолще веревку, замотала бы на голову юбку да так бы пропесочила, чтоб не тока под музыку плясать, а и сесть на задницу не смогла.
Я чуть не прыснул в кулак, когда представил маленького, тщедушного Виктора, стегающего веревкой свою дородную, могучую жену. Да она его одним щелчком убьет!
Однако зря я так думал. Не знал тогда, что внешность чаще всего бывает обманчивой. И вскоре убедился: не такой уж он ягненок и замухрышка, этот Виктор.
А дело было вот как. У Клавы имелась слабость: шибко уж любила принимать гостей и сама по гостям шастать. Хлебом не корми! Одни сборы чего стоили — целое событие.
— Виктор! — суматошно кричала она, начиная собираться уже с утра, если это был выходной день. — Виктор, козлиная мордочка, подь сюда!
Виктор откладывал в сторону сапог, который чинил, покорно плелся в горницу.
— Какую рубаху оденешь — синю или бордову? — доносился оттуда возбужденный Клавин голос.
— Дак рано ишо наряжаться-то, — вяло отзывался Виктор. — Ну, давай синю.
— Ишь, чего захотел! Совсем башка не варит! Синю ты ведь в тот раз одевал. Подумают люди, что всего разъединственная рубаха у мужика. На бордову!
— Чего тогда и спрашивать, — ворчал Виктор, возвращаясь к прерванной работе.
И вот как-то, вернувшись из гостей, Клава задурила.
— Значится, не хочешь аккордеон покупать? — разъяренной медведицей наседала она на мужа. — Значится, не дождать мне культурной жизни?
— На какие шиши мы покупать его будем? — возразил Виктор.
Клава будто этих слов и ожидала — взвилась, как ошпаренная.
— Да какой же ты мужик тогда, какой же ты добытчик! — со слезою в голосе заголосила она. — Вон Кошкалдин, вон какими деньжищами ворочает, а из тебя мужик — только штанами трясти! Садись починять лапти, и чтоб до утра не разогнулся! Коли другим путем зашибить деньгу не могешь!
Виктор был немного выпивши, — я заметил, как порозовели его скулы, а глаза стали маленькие и колючие.
— Садись, садись! — орала Клава, сцапав его, как кутенка, за шиворот и волоча к сапожному стульчику. Рубаха на нем затрещала, с ворота посыпались пуговицы.
— Постой! — Виктор вдруг схватил жену за руку, резко дернул вниз. Клава встала перед ним на четвереньки и так стояла, задрав на него голову и округлив глаза от изумления и ужаса. Но скоро опомнилась и с диким визгом «Мамочки, спасите, убивают!» бросилась на мужа. Виктор, изловчившись, легко подхватил ее на руки, подбежал к раскрытому подполу, куда полезла за картошкой старуха:
— Вылезай, мать, освобождай карцер!
Старуха испуганно выскочила, а Виктор с большим проворством и ловкостью мигом засадил туда свою супругу, как она ни билась и ни дрыгала ногами. Мигом же захлопнул крышку подпола, надвинув на нее пузатый, кованный жестью сундук.
Сначала в подполе было тихо: Клава, видно, онемела от неожиданности. Потом раздался протяжный рев, изба затряслась от бешеных ударов: казалось, что бьется там какое-то чудовище, может быть, сам Змей Горыныч.
— Мамочки родные, спасите! — глухо доносилось из подпола.
— Ничо, охолонь маленько, — приговаривал Виктор, стягивая порванную женой рубаху. Обнаженный до пояса, он не казался мне таким уж замухрышкой, каким выглядел в мешковатой своей одежде. Правда, плечи были узки, а на спине по-мальчишески остро выпирали лопатки, но руки длинные, жилистые, с большими, как лопаты, ладонями. И при каждом движении под бледной, чуждой загару, кожею жгутами свивались крепкие сухие мускулы.
После этого вечера Клава маленько присмирела, стала не такой прыткой и горластой. В гости они теперь ходили с Виктором редко. Но и без гостеваний Виктор стал частенько являться с работы пьяным. Как-то пришел, когда я дома был один, учил уроки. Подсел напротив, уставился на меня посоловелыми от хмеля глазами. Долго смотрел, хлопая белесыми ресницами. Я сидел как на иголках, листал, мусолил какую-то книгу: попробуй сосредоточиться, когда за тобой пристально кто-то наблюдает. И не из-за угла, а открыто, в упор.
— Ты чего, дядя Вить? — не выдержал я.
— А! — встрепенулся он, как ото сна. — А ничего, завидую вот. Учишься… А мне не довелось.
— Чему тут завидовать? — вздохнул я. — Тяжелое это дело — учение.
— Знамо, что не легкое, — согласился он. — Я бы дак и не смог, наверно. Да и не шибко интересно мне, я соврал, что завидую.
— Как это неинтересно учиться?! — загорячился я. — Ведь это же… Знать все про вселенную, про животный и растительный мир, про людей, — на языке почему-то вертелись книжные слова. — Ведь это же… Возьми стариков деревенских наших. Всю жизнь прожили в темноте и невежестве, и посейчас думают, что земля на трех слонах держится.
— Стариков не трожь, — серьезно сказал Виктор. — Умный старик больше твоих прохвессоров про жизнь знает, потому как он, старик, с мальства и до старости по земле босиком ходит, кажин день с матушкой-природою с глазу на глаз. А она мудра, матушка, лучше твоих книг уму-разуму учит.
«Не такой уж он простак, этот Виктор, как может показаться», — подумал я и спросил:
— А науки ты что, не признаешь, дядя Вить?
— Почему? Каждому свое. Собаку не научишь мышей ловить. Другим вот и городская жизнь, может, нравится, а по мне — хоть глаза завязывай да убегай. Покорячься попробуй целай день у станка на том же мехзаводе или в депо? Или мое дело взять: погорбись-ка кажин день над сапогом или бабиной туфлей? Это разве работа? Главная для человека работа — хлебушко сеять, землю пахать, сено косить. Конечно, кому-то надо и другие ремесла знать, — без сапог, к примеру, много не напашешь. Только это уже не главное, о так, на любителя. А ведь хочется-то самого-самого главного, об чем душа плачет… Помнишь, чем она пахнет, распаханная-то землица? А солома ржаная, когда солнцем нагреется! Оно куда, скажем, тяжельше земельку пахать, чем тачать сапоги, да только тяжесть-то эта сладкая, потому как совесть чиста: самое главное на земле дело делаешь!
