Однажды ученый нашел то, что было прежде покинутой лисьей норой. Ее кто-то существенно расширил и углубил. Эта нора располагалась под крупнейшим деревом леса — дубом, чьи развертистые корни опускались вдоль небольшой возвышенности, на которой дуб рос, и вглубь которого уводил подземный ход норы. Толстую кору ствола дерева в одном месте пропахали четыре глубокие борозды, но, что примечательно, ничего похожего на заброшенную берлогу медведя Шарль, исследовавший к тому моменту почти весь лес, на нашел. Загадку их происхождения разрешил Дейв, найдя пометку рукотворной.
— Да, медведи метят территорию когтями! — сказал он — выходец из Холлбрука — повидавший в детстве много подобных меток предостережения и хорошо помнящий их, пускай и был тогда ребенком. — Однако обратите внимание на расстояние между второй и третьей бороздой, — Дейв указал рукой на найденное им несоответствие, — оно больше, в то время как все остальные борозды находятся на примерно равном удалении друг от друга. Первая борозда сделана не под тем углом, при ближайшем рассмотрении становиться ясно, что каждую из этих борозд нанесли по-отдельности. К тому же взгляните, кора повреждена совсем не так, как пристало медвежьей лапе: края борозд слишком ровны для когтей, и высота на которой находится метка, — нет, месье Тюффон, это вовсе не медведь, эти четыре зарубки оставил человек, притом бывший, должно быть, в ужасной спешке… Полагаю (это слово Дейв произнес с неуверенностью, он почерпнул его недавно из лексикона Шарля и пока недостаточно еще распробовал, что вводить в речь вольно), здесь есть схрон или что-то вроде, так во всяком случае мне кажется… Думаю, подделывая след когтей медведя, этот неизвестный хотел отпугнуть непрошенных гостей, вроде нас с вами.
— Человек! Здесь? Но как?! — глаза Шарля сначала округлились, но почти сразу же загорелись огнем ясности, — туземец, значит!..
След и правда был оставлен человеком, его останки или останки кого-то близкого ему были впоследствии обнаружены в норе, там же нашли томагавк и бусы, а Шарль едва не умер от яда гадюки. Случилось это следующим образом.
Дейв всеми силами отговаривал ученого от расхищения возможной могилы. В ведении споров он был неопытен и, очевидно, просчитался: приводя аргументы, Дейв делал ставку на мораль, — для рационального же ума ученого слово «негоже» и словосочетание «не положено» были пустым звуком. Слово «опасно» было куда ближе его преданному долгу сердцу, однако в сложившейся ситуации тоже едва ли могло помочь. Воспитанный в строгой консервативной семье Шарль как человек не терпел запретов, для него же как ученого не было разницы между костями животного и прахом себе подобного. К тому же любой аргумент, даже самый веский, был заведомо обречен на провал, когда глаза ученого загорались так, как загорелись тогда. В такие моменты Шарль был готов пойти на все, чтобы заполучить желанное им или совершить задуманное. Он становился помешанным, закрывался от всего мира и ни один вор на свете, даже самый искусный, во век не смог бы подобрать отмычку к замку его двери. В тот раз это присущее ему рвение, граничащее с одержимостью, едва не стоило ему жизни, в некотором смысле повторился инцидент с речкой и неводоплавающим Шарлем. Если ты не червь, то не лезь в землю, если человек, то не расхищай могилы! Уважай прах умерших, и они уважат тебя, не вмешиваясь в дела живых. Однако Шарль вмешался и потерял друга.
Найдется ли в мире еще хоть один такой безумец, готовый броситься в неизвестность сломя голову? Еще хоть один такой же, как молодой Тюффон? Напрасно Дейв призывал его к благоразумию, напрасно перекрывал своим телом вход в нору. Дейв был чутким малым, он шкурой чувствовал там западню, и было в черных недрах дыры что-то пугавшее его, а если уж такой храбрец, как этот молодой охотник, испугался, значит, дело точно принимало скверный оборот.
— Право же, Дейв! Если вы сейчас же не отступите, я буду вынужден прибегнуть к приказу! Надеюсь вы понимаете, что мне бы очень этого не хотелось, Дейв, однако, если вы не выполните мои требования, то увы, — я вынужден буду претворить эту угрозу в действия! — пламя в глазах ученого пылало как никогда ярко, в этот миг он даже позабыл о том, кто перед ним. Дейв упал в его глазах не просто до уровня других наемников, он был теперь просто преградой, которую Шарль должен был преодолеть во что бы то ни стало, во имя науки, общества и своего перед ним долгая, но было еще кое-что, что заставляло его поступать так, нечто от него не зависящее, какая-то внутренняя его часть, не вполне ему подвластная.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
В тот момент, когда Шарль прибегнул к такой страшной для юноши угрозе, поставив под сомнение возможность их дальнейшей дружбы, неразвитый пока характер Дейва отношений между людьми, наконец, уступил непосильному ему давлению, а сам Дейв опустил белобрысую голову и сделал шаг в сторону.
— Так-то лучше, Дейв, так-то лучше… — удовлетворенно сказал Шарль, а подойдя к охотнику и положа свою костлявую руку ему на крепкое, мускулистое плечо, полную противоположность его собственному плечу, добавил с мягкой улыбкой на своих тонких и бледных губах, — поверьте, я понимаю ваши чувства: у всех нас бывают плохие дни и скверные ожидания, однако же, все это чепуха и вовсе не причина для паники! Не сомневайтесь, Дейв, наука учит верить фактам, на этой вере и построено современное, просвещенное общество, в которое с моей помощью однажды, уверен, и вы сможете влиться, как достойный его представитель и, возможно, даже как один из пророков нового времени, вроде меня и подобных мне. Многобожество и его пантеон предрассудков постигло забвение, Дейв, окончательное и бесповоротное… Вера в Единого бога — лишь переломный этап на пути к становлению веры в науку и абсолютной веры в возможности человеческого разума. Без этой веры у любого общества нету надежды, оно обречено на медленную деградацию, которая для цивилизации равнозначна смертельной болезни, — на темноту и варварство!
— Вы славно умеете шпарить, месье! — это «месье» Дейв произнес, как ругательство, без тени прежнего уважения. Он смотрел теперь на Шарля открыто и в глазах его, голубых как вода и таких прозрачных, какими никогда не были воды здешних рек, не осталось и тени прежнего ребенка и следа от былой мягкости. В этот прекрасный момент Дейв как никогда был похож на своего отца. — Говорите, что нет больше Нового пантеона? Вы, может, и не помните богов, да только они вас отлично помнят, более того — присматривают за вами, как за глупым, заблудшим дитем своим… Да только и это ведь вранье, Шарль! И хуже всего то, что вы врете, зная в глубине души о собственной неправоте! Душа-то у вас есть, Шарль, долг ведь из нее проистекает, — мой — так точно! И я знаю среди прочего, что честь вам не чужда! Но хватит… Пустой блеск ваших слов ослепил меня, месье, больше я не допущу той же оплошности! Все вы помните и во все вы верите, и люди все помнят, слишком много чудес произошло в былом, чтобы вот так забыть все сразу, за несколько десятилетий… Не знаю, как у вас там, в столице, но у нас в Холлбруке (Дейв сказал именно Холлбрук, а не Вельд) люди по-прежнему чтят заветы предков, у нас традиция сильна. И мать рассказывала мне, что в таких вот норах, как эта (он указал на дыру в земле рукой), водятся духи и призраки, — сказочный народец, хранитель полей, лесов и холмов. И это далеко не лучший друг человека (он перевел взгляд на Баскета, сидящего рядом и смотрящего на ссору своими большими печальными глазами; пес не понимал, что происходит, и грустил от ссоры любимых им людей), — особенно безбожника, каким, вы утверждаете, вы есть! Однако вы-то не безбожник, я знаю это, — ведь я сам слышал, как вы повторяли имя Гнозис, не он ли древний бог познания, а, Шарль, не он ли один из Забытых?!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
От последнего слова вся поляна разом посерела, по коже людей пробежали мурашки, Баскет прижался к земле и заскулил, словно в преддверии урагана. Миг — и все прошло, снова запели птицы, к листве вернулись соки, мертвенная бледность ушла с лиц людей, казалось, даже воздух посвежел и запахло озоном, как после грозы. Весь разыгравшийся было энтузиазм Дейва, весь его пыл, это слово, неожиданно прорвавшееся из темнейших глубин его разума, слизало подчистую, — с той же неотвратимостью морская волна набрасывается на побережье, прильнув языком и губами к его вожделенному песку, а после вынуждено откатывается обратно. Старых богов не настолько почитают теперь, чтобы они могли упустить даже малейшее упоминание о себе, не напомнив смертным о своем присутствии.
