На углу квартала поймал такси — бело-оранжевую Волгу, битую, разукрашенную какими-то наклейками с усатым, веселым водителем, который понимал по-русски. Попросил отвезти на Майванд, расплатился афганями…
На Майванде — вышел. Канул в толпу — здесь шумели, торговались, защитники революции — они так и назывались сейчас — внимательно следили за порядком. В толпе было немало русских — в том числе одетых так же, как и Суваев, в остромодную джинсу. Никто не обращал на него внимания, кроме маленьких зазывал из дуканов…
Неуклюже проверившись, Суваев нырнул в газахурию — небольшую примитивную едальню — кафе на первом этаже дома, где торговали лепешками с мясом и пловом на вынос. Вход в газахурию прикрывало легкое, полупрозрачное покрывало с каким-то сказочным, ярким сюжетом. Внутри было на удивление прохладно, играла музыка из последнего индийского фильма, который ходил смотреть весь Кабул. За низенькими самодельными столиками горбились афганцы, в основном офицеры и торговцы, торгующие здесь же, на этой улице и сейчас пришедшие пообедать. Даже горячий плов в обед — был доступен далеко не всем афганцам. На него — никто из едящих не обратил внимания — здесь, в Афганистане не принято было лезть в чужие дела…
Владелец газахурии — черноглазый, быстрый, молодой, с гладкими, выбритыми до синевы щеками и короткими, ухоженными офицерскими усами — встретил нового посетителя в традиционном полупоклоне, сложив руки. Восточная, ничего не значащая вежливость — он же, случись шурави отвернуться — ткнет его ножом в спину.
— Салам алейкум, эфенди Виталий. Хуб асти? Чатур асти?
— Хуб хастам…[130]
Шурави — достал одну за другой из сумки две, по советской традиции обернутые в газету Правда бутылки, передал их владельцу газахурии. Тот поклонился еще ниже — водка стоила дорого…
— Ташаккор, эфенди. Хейли мамнун…[131]
За спиной дуканщика была прикрытый более плотной тканью занавеси ход на кухню. Шурави знал этот ход, не раз ходил по нему. Пригнувшись, он отодвинул рукой занавеску и прошел на кухню, хозяин заведения не протестовал…
Миновав горящую земляную печь — тандыр и вполне современную большую газовую плиту, питающуюся от больших, красных баллонов, которые развозили утром по городу специальные машины — русский подошел к двери — здесь уже была вполне современная, европейская, дверь, весьма крепкая. Он постучал в нее — три раза, потом еще два — и дверь открылась…
За дверь — была довольно прилично обставленная комната, ее земляной пол почти полностью закрывали вытоптанные ковры — в этой части света вытоптанный ковер ценился куда больше, чем новый. Здесь — было освещение от лампы-летучей мыши и довольно большая кровать, которую притащили из разгромленного при боях в Кабуле военного госпиталя — тогда кто остался в живых, тащил что мог и откуда мог. Здесь же были два стула — явно самодельных колченогих. Оба были заняты — на одном сидел одетый как местный мужчина, почти точная копия хозяина заведения, только без усов и еще моложе. На соседнем стуле сидел подросток, который упорно смотрел в пол, не смея поднять на шурави глаза. Если присмотреться — то можно было заметить, что его ресницы и брови подведены тушью, а щеки — женскими румянами…
— Салам алейкум, эфенди Виталий. Хуб асти? Чатур асти?
Шурави не ответил на приветствие — он буквально пожирал подростка глазами, его руки дрожали от нетерпения, в горле моментально пересохло. Кабул был тем местом, где он мог быть самим собой, мог не сдерживать свои тайные желания…
— Чанд соле асти[132]… - хриплым голосом спросил он подростка.
— Дуаздах, эфенди[133]… - ответил подросток, по-прежнему не поднимая глаз…
Двенадцать…
Младший брат хозяина заведения был вынужден подняться на цыпочки, чтобы говорить в ухо русскому.
— Мы нашли его на базаре, совсем недавно. Он еще не участвовал в бача бази и не знает, что такое настоящая мужская любовь. Поэтому, он боится. Али надеется, что шурави понравится подарок, который мы ему приготовили…
Суваев — трясущейся потной рукой достал из кармана смятый комок денег — рублей, афганей и протянул Али, младшему брату хозяина. Вместе с деньгами — он передал и небольшую пустую бумажку, которую он должен был передать. Али моментально забрал и то и другое…
— Я вас покидаю. Груз будет на аэродроме, как обычно. Вам передадут перед самым отлетом, тот же человек…
Русский его уже не слышал. Сердце тяжело бухало в груди…
Примерно в тридцати метрах от газахурии — стояла черная, потрепанная Волга. Машина, раньше предельно престижная — сейчас тоже была мечтой афганца — но простого афганца. Из Пакистана — все больше и больше ввозили японские внедорожники и пикапы и официальные лица, как бывшие полевые командиры, решившие пойти по пути Масуда и прекратить сопротивление, так и бывшие партийные чиновники и генералы афганской народной армии. СССР ослабил хватку в части показного аскетизма — и новоявленные бароны этой страны стали жадно приобщаться ко всем благам цивилизации: японские машины, спутниковые тарелки… красивая жизнь, в общем. Хорошего в этом было — только то, что теперь им было за что воевать…
Через несколько минут после того, как шурави в джинсовой паре вошел в газахурию — из нее вышел молодой, не старше тридцати лет человек, одетый как местные — широкие штаны из грубой ткани, рубаха, безрукавка. Насвистывая, пошел по улице в сторону Белого дворца. У Волги — остановился, пропуская людей — а на тротуаре народа всегда было много. Только очень опытный наблюдатель и притом правильно поставленный — мог бы заметить, как из рукава афганца вылетела бумажка и словно по волшебству — скользнула в приоткрытое окно Волги.
Секунда — и молодой человек прошел мимо, беззаботно насвистывая мелодию из индийского кинофильма…
В черной Волге — полковник КГБ Телятников, тоже одетый как местный — сноровисто принял сложенную вдвое записку. Нервно огляделся по сторонам — бумага была специальной, вспыхивающей и сгорающей дотла — а он специально нагрел прикуриватель, чтобы чуть что — сунуть и все. Из бардачка он достал небольшой баллончик со спецсредством, прыснул. Завоняло — запах неприятный, чистая химия, на жаре особенно омерзительно — но можно и потерпеть. Шифр был примитивным, подставным — он помнил его наизусть…
От прочитанного — ему стало дурно, сердце пошло вскачь сумасшедшим галопом…
Пирожков изолирован в санатории, решается вопрос об аресте. Линия скомпрометирована. Подчисти у себя.
Пирожков, гнида…
Полковник Телятников не питал никаких иллюзий относительно первого заместителя председателя КГБ, генерал-полковника Пирожкова. Бывший секретарь какого-то уральского обкома партии, которому партийный стаж засчитали за чекистский, тайное око Центрального комитета Партии в госбезопасности — и одновременно связующее звено между наркомафией в КГБ и подрывными элементами в Политбюро. Изолирован в санатории — такое бывает, это не арест — но сбежать не сбежишь, если не дадут санкцию, вроде ничего и не было, если дадут… Допроса он не выдержит — не то что допроса третьей степени, а и вообще — любого допроса, который будет вести профессионал. Начнет сдавать всех.
И одно из первых имен, которое он назовет — будет имя полковника Сергея Телятникова. Который получил досрочно звание подполковника не за выдающиеся успехи в боевой и политической — а за то, что в восемьдесят пятом году по приказу из Москвы убил полковника государственной безопасности Кулакова, который слишком много знал о том, как начиналась афганская война. Это было сделано вынужденно — преступная группа изменников и врагов народа в высших эшелонах власти СССР, потеряв своего покровителя, генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Владимировича Андропова начала заметать следы. Пришедший к власти представитель старой гвардии, крепкий еще старик Константин Устинович Черненко начал собирать головоломку. Министр внутренних дел Федорчук, бывший председатель КГБ, а до этого — офицер особых отделов (СМЕРШ) начал собирать специальную группу для расследования преступлений особой общественной опасности, выходя непосредственно на Черненко. А брат Константина Устиновича работал заместителем министра внутренних дел, и стали поговаривать о рокировке — брата в министры, Федорчука обратно в КГБ, после чего — начинать разгром андроповских банд и тайных структур, которые он создал для захвата власти. Но Константин Устинович почти сразу после избрания поел копченой рыбки, которую ему прислал Федорчук (доверял!) и отравился — причем, ели эту рыбу все, а отравился один Генеральный секретарь. Концы этого дела начинали сходиться только сейчас, после разоблачения в четвертом управлении Минздрава СССР банды врачей-убийц во главе с начальником управления Мингазовым. Этот канал тоже замыкался на КГБ и многих врачей — взяли за глотку на незаконных операциях с наркосодержащими препаратами, заставив выполнять заведомо преступные приказы…
