— Скачи в Плесси, Гранжан, и доложи генерал-профосу, как мило эти господа держат свое слово. Бедный президент, — участливо покачал он головой и без сопротивления дал отвести себя в тюрьму Консьержери. Гонца его, конечно, изловили у городских ворот; но он успел выстрелить из аркебуза — то был условный знак для карауливших в роще слуг Барта. Они полетели в Плесси. Через тридцать шесть часов, в течение которых парламент все не мог решить, как быть с Бартом. Из Плесси прибыл гонец с королевским указом, составленным в самых резких выражениях и подписанным генерал-профосом: предписывалось управляющего немедленно освободить, дело по возбужденным против него обвинениям прекратить, вознаградить арестованного уплатой ему суммы в десять тысяч талеров из кассы города Парижа, отстранить от должности президента парламента, раскассировать судебную коллегию до новых выборов и представить в Сен-Клу четырех заложников.
Пришло время, когда отрешенность короля от текущей жизни превратилась в бесчувственность, в полное безразличие ко всему живому, — кроме собственного я, занятого только животными, книгами, да еще темным гнетущим ощущением неизбежного конца, — время, когда Людовик стал почти равнодушным к делам правления и к царственному своему долгу. Нечистый был около него, правил его именем. И Людовик был рад тому, что кто-то другой охраняет его от натиска опостылевших дел и вечно мятущихся людей, от всякого соприкосновения с ними, бесконечно ему противного, и оставляет на его разрешение и усмотрение только крупные политические вопросы, высоко парящие над понятием единичной человеческой жизни и позволяющие рассматривать народы и страны как некую совокупность неодушевленных предметов, а время — как вассала. Но даже и такие разговоры о важном, о решающем, становились все реже. Когда габсбургский принц, супруг Марии Бургундской, разбил королевского наместника в Артуа, Людовик вышел было из апатии, был взволнован и огорчен, собирал войска, завязал снова переговоры с Гентом; но затем время и судьба поработали за него, за равнодушного и безрадостного победителя: Мария умерла еще до объявления войны. Гент в ту же минуту восстал против герцога-чужеземца, дети его были взяты заложниками, а маленькая дочь Маргарита отправлена в Турень в качестве невесты дофина; мир был заключен, Артуа и все валлонские земли Бургундии отошли к королю. Вся страна, вся Европа, охваченная суеверным ужасом, трепетала перед незримым самодержцем Франции. Старик Ренэ Анжуйский, король-марионетка, умер, оставив Людовику области Прованс и Анжу-Мэн, которыми тот фактически правил давным-давно; Фландрия была под его протекторатом, Бретань ползала перед ним, как хорошо выдрессированный пес, вся Франция угодливо вздрагивала при каждом слове, доносившемся из крепости Плесси, Швейцария была, в сущности, французской провинцией, Испания, Португалия, Шотландия, все итальянские княжества добивались дружбы короля, умирающий Эдуард английский и германский император были благодарны за то, что их оставляют в покое. Старику из замка Плесси нечего было больше делать в жизни, кроме как заниматься собою и милыми своими животными.
Но звери доставляли ему меньше хлопот, чем собственное я, чем дряхлое тело, дряхлый мозг. Каждую почти ночь, — он не скрывал этого от себя, — каждую почти ночь, когда он не пил, из глубин его существа поднималась угроза смерти. Неумолимо, неотразимо стучала она в крови, сочилась из каждой мысли, сосала в затылке, шумела в ушах, перекатывалась в мозгу, давила на грудь. И он пил. Но тогда внутренний враг стал одолевать его и днем: кровь приливала к вискам, жар бросался в голову, пол, казалось ему, трескался и шел косыми ступеньками, стены нелепо выгибались, все покрывалось в его глазах розовой пеленой, прошедшее вдруг исчезало из сознания, он забывал имена зверей, названия предметов, руки и ноги, казалось, были облеплены слоем холодной, вязкой глины. — Что делать? Уж лучше мучиться ночью, лучше бодрствовать в библиотеке и вместе с преданными, неумирающими книгами ожидать рассвета как избавления! — И он, со свойственной ему несокрушимой энергией, круто изменил образ жизни; ничего больше не пил, ел мало, ночи напролет трудился над новым Уложением, спал лишь несколько часов перед обедом, а весь день проводил среди своих зверей, почерпая от них жизненную силу и энергию. И никогда, даже в скверные минуты, он не жаловался ни одной живой душе. Не жаловался и Неккеру; а тот боялся выказать участие, боялся бросить сострадательный взгляд.
В одно изумительное теплое апрельское утро король был как-то странно весел и разговорчив. Бессвязно и как-то растрепанно болтая, гулял он с Оливером по выгону, где паслись кони. Берберийский жеребец вдруг взметнулся на дыбы, чуть-чуть не ударил короля копытом и ускакал прочь. Лицо Людовика исказилось от неожиданного испуга, и он бегом потащил Неккера за ограду.
— Это был Сен-Поль! — задыхался он. — Он чуть не убил меня, Оливер… И здесь я не в безопасности… или он…
Он прижал руки к сердцу и залепетал что-то бессвязное.
— Успокойтесь, государь, — уговаривал Оливер, озабоченно глядя на него. Людовик, весь красный, дико вскинул руками.
— Пристрелить его! — завопил он. — Я был в чудном настроении! Я мог уснуть! Он знал это, он, он, крамольник!.. Ты что на меня так смотришь?
Неккер молча взял его под руку, чтобы отвести во дворец; но король уже не держался на ногах. Оливер бережно опустил его на землю и расстегнул ворот, поддерживая руками его голову.
— Что такое?., что такое? — бормотал Людовик, закрывая глаза, и обвил руками шею Оливера. Мейстер нарвал пучок мокрой, росистой травы и приложил к груди его, ко лбу. Людовик стал дышать ровнее.
— Нельзя, чтобы меня видели в таком положении, — сказал он уже более твердым голосом, — я не желаю. Подними меня. Я здоров. Я так хочу!
Оливер поставил его на ноги. Король всею тяжестью опирался на его руку. Так прошли они несколько шагов, затем Людовик стиснул зубы, выпрямился и отпустил руку Оливера. Когда они подошли вплотную к замку, слабость была уже преодолена, постовые увидели суровое лицо и знакомый мелкий, быстрый шаг властелина, ни на кого не глядевшего, как и полчаса тому назад.
Людовик прошел в библиотеку и упал в кресло, совершенно обессиленный. Он бросил на Неккера взгляд полный вражды, — первый за всю их совместную жизнь. Оливер заметил это и опустил голову, чтобы не раздражить короля еще больше.
— Что нового о здоровье Эдуарда? — хрипло спросил тот. Оливер медлил с ответом. Людовик ударил кулаком по ручке кресла.
— Ты думаешь, — сердито крикнул он, — мне вредно будет узнать, что он умер? Этого можно было ожидать со дня на день.
— Он умер, — сказал Оливер. Король наморщил брови.
— Сколько ему было лет? — спросил он через некоторое время.
— Мы были с ним одного возраста, — ответил Неккер.
— А на сколько ты моложе меня, Оливер?
— Лет на десять, государь, — тихо ответил Оливер.
Король заорал на него:
— К черту! На четырнадцать лет! Чего ты меня щадишь! Что ты думаешь о моем состоянии, хотел бы я знать?
— Я думаю, — заявил Оливер, пожав плечами, — что смешно и нелепо гневаться на меня, как вы гневаетесь, лишь за то, что я был невольным свидетелем легкого приступа слабости!
Людовик просветлел; он протянул руки к Неккеру.
— Да, милый брат, ты поможешь мне, — зашептал он, — ты ведь не думаешь, что это она, смерть, стояла сейчас за моей спиной! Не смей так думать! — Он запнулся, потом еле слышным шепотом признался: — Я уже вступил в единоборство с нею, Оливер, давно вступил…
Неккер был очень растроган, он поднял голову и заглянул королю в мутные глаза.
— Да, государь, я с вами; я не дезертирую; только не теряйте мужества и не скрывайте от меня ничего, а то как могу я помочь?
Король медленно кивнул головой.
— Я не сдаюсь, — сказал он и вдруг спросил о другом: — Глочестер, брат Эдуарда, притих? Или все еще претендует на престол?
Оливер не смел больше волновать государя молчанием или полунамеками. Он быстро, деловито ответил:
— Глочестер теперь уже король Ричард.[77] Обоих малолетних сыновей Эдуарда он убил, обеих дочерей объявил незаконнорожденными. Ричард предлагает вам свою дружбу, государь.
Людовик то краснел, то бледнел, беспрестанно меняясь в лице, глаза вылезли из орбит.
— Им мало того, что есть на свете смерть, — простонал он, — им нужно еще и убийство! Всюду Глочестеры… всякий может быть Глочестером… все мы Глочестеры… И я был им и ко мне тоже идет смерть… Помоги!
Он огляделся кругом, задыхаясь от ужаса. Он говорил, как в бреду. Оливер отнес его на постель.
Этой ночью дог Тристан выл и царапался в дверь опочивальни. Неккер был у себя в горнице; он не ложился и даже читать был не в состоянии. Он неподвижным, пристальным отсутствующим взором глядел в дальний угол комнаты и прислушивался к биению собственного сердца. И печально качал головой.
