Но вот впереди показались большие темные прибрежные камни, густо ощетинившиеся ракушками и, наверное, больше чем наполовину скрытые под водой. Варька уже взобралась из воды на колючий камень, и уже порезала об ракушку-иглу ногу, и уже стоит на камне, поджав ногу, как балерина, тонкая и розовая от солнца. И они с Варькой спешат к белокаменному замку — замка с берега не видно, он за горой, — и на белом мелком прибрежном песке Варькина ступня оставляет красные следы, и они сейчас как настоящие исследователи новых земель, бесстрашны и неразлучны, и не тронуты враждой, и распевают свою любимую институтскую песню: «Осторожней, друг, ведь никто до нас здесь не был, в таинственной стране Мадагаскар», — и этот берег озарен солнцем, а тот берег еще в тени, и голоса их так стройно сливаются, и они снова так любят друг друга, что обнимают друг друга за плечи, как на большой перемене в школе, и хотя так в гору не очень удобно, им хорошо идти. И так они идут, пока за горой не появляется та колючая проволока в несколько рядов на кривых столбах, те два огнетушителя на сияющих свежевыбеленных стенах мазанки, пока не выходит та тетка в красном платке и с ружьем и не кричит им: «Куда вас черти несут, плывите отседова разом, здесь зона запретная и море запретная тож!» — и тогда они с Варькой сбегают разом с горы на берег, спускаются в море по ощерившимся камням и плывут «отседова», уже не оглядываются, чтобы подождать друг друга, потому что тот берег уже освещен солнцем и видно, что он все еще стоит на камне; и камень, на котором он стоит, и он — розовые от солнца, и, конечно, он хочет, чтобы она, а не Варька, приплыла первой, а может быть, хочет, чтобы Варька, потому что Варька ведь тоже старается изо всех сил, и кто может знать, чего он хочет, но она торопится плыть, хотя уже так устала, что думает, не лучше ли остановиться, потому что все равно этот залив бесконечен, и еще думает о том, что хорошо бы сейчас на том белом камне вместо него оказалась в своей смешной старомодной шляпке мама, — ей-то было бы все равно, кто из них доплывет первой, лишь бы доплыли, а если первой приплывет Варька, все равно мама будет любить только ее.
На берегу никого нет. Возле солнечного, розового камня — две аккуратные горочки сложенной ими одежды. На камне — темные следы его босых ступней.
И против всех оптических законов, как лихое наследство его, ушедшего от нее и еще разделившего на всю жизнь их с Варькой, на далеком берегу перед сияющим замком стали видны два красных огнетушителя на белой стене и редкие ряды колючей проволоки на кривых столбах…
Женщина поставила пустой бокал на стол и побежала к выходу. Она больно ударилась о зеркало и, бросившись в другую сторону, ударилась о стекло, и опять перед нею было зеркало, и с другой стороны — преграда, возникающая касанием. Наконец в невидной стеклянной стене она отыскала светлую скобу двери и, выбежав на проспект, побежала по проезжей части.
Она бежала, пригнувшись и подняв руку, будто ждала беды и просила защиты. Машины проносились мимо. Но вот одна, синяя, с высоким, странной формы кузовом, на котором заметны белый знак, похожий на скошенный крест, и короткая белая надпись, однако не разобрать издали, что она означает, замедлила скорость и прибилась к тротуару впереди женщины.
— Я не больна, — сказала женщина в открытое окно шоферу и задохнулась от прерванного бега. — Мне по личному делу. Домой.
Шофер не оборачивается, молчит. На нем синяя одежда с погонами без знаков, куртка или плащ — не разглядишь, у сидящего высокая синяя шапка, похожая на каску, но из материи и с козырьком. От длинного синего козырька на лице шофера лежит густая синеватая тень. Лица шофера не видно. Кажется, под козырьком нет лица. Шофер молчит. Женщина отступила на тротуар.
Теперь она хорошо видит и белое слово возле косого креста на кузове — связь, — так что, наверное, шлем и эта синяя одежда с пустыми погонами — форма почтового служащего.
Женщина сидит рядом с безмолвным шофером. Она сжимает в руке ледяную ручку захлопнутой ею двери, словно опасается погони, и старается назвать свой адрес, но не может — забыла или никогда не жила по своему адресу; торопясь — молчащий шофер угнетает ее — ищет в сумке записную книжку, чтобы назвать хоть чей-то адрес, но и книжки найти не может, книжки нет. Шофер молчит.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Там рядом какое-то кафе, — говорит женщина.
Шофер молчит.
— Арктика…
— Арктика? — Голос шофера как скрип дверей. Будто во рту у него тугая пружина.
— Нет… Антарктида…
— Антарктида? — Скрип дверей громче.
— Нет… Армада… В общем, что-то историческое.
— Музей Революции? — не оборачиваясь, спрашивает шофер.
— Нет, нет. Не очень реальное, загадочное…
Шофер молчит. Не двигается. Не двигается и молчит женщина. Позади них стукнула дверь. Стукнула раз, потом второй.
Ни шофер, ни женщина не оборачиваются. Почему ничего не спросит шофер? Наоборот, он включил мотор… Машина дрожит. Может, у них все обговорено?
— Дальняя улица, три, — этот никакой и особенный голос.
Словно им говорят все. Через одного. Через этого. Возможно, он рупор. Рупор чего? Просто рупор.
Шофер повернулся к ней. Женщина молчит. Взревев, машина срывается с места. Исчезли за окнами привычные формы вещей; очертания людей, домов, деревьев, машин — все удлинено, оттянуто назад, словно мыльный пузырь, готовый сорваться с соломинки. Потом предметы теряют границы; за окнами, быстро сменяясь, мелькают размытые цветные пятна. Сидящие в машине молчат. Женщина чувствует неподвижный взгляд мужчины у себя на затылке. Но вот машина прибивается к тротуару, дрожит. Прямо перед собой женщина видит дверь, отворенную в темноту, две огромные, с буграми мускулов и полосами жил расставленные ноги из черного гладкого камня — на свету по одну сторону двери, и одну такую же — черную, гладкую, с мускулами и жилами — по другую.
— Атланты! — крикнула женщина.
Шофер молчит. Женщина повернулась к шоферу. Шофер повел головой без лица. Мужчина стоит на тротуаре. Он ждет. Он уже отдал шоферу деньги, и шофер уже положил их в один из многих карманов своей синей одежды, положил, не считая, будто зная, что денег там столько, сколько и должно быть, словно действительно все обговорено между ними. Сколько времени ждет на тротуаре мужчина, сколько времени ждет, положив руки на баранку, шофер, сколько времени ждет она, сидя в машине, всегда или никогда, как ей узнать?
Женщина стоит рядом с мужчиной у открытой черной двери. Они одни, потому что машина с молчаливым синим шофером только что странным образом скрылась в тесном ряду высоких домов. И не считать же этих двух каменных великанов, держащих этот дом, который и без них прекрасно спланирован и не рухнет.
Не пропустив женщину вперед и не обернувшись, мужчина вошел в темноту двери. Женщина вошла за ним. Не могла не войти. Скорее всего, они связаны. Мужчина поднимается по лестнице. Женщина идет за ним. Когда женщина останавливается, чтобы заглянуть вниз, туда, где в темноте потерялась дверь, потому что она сама только что закрыла ее за собою, — останавливается и мужчина. Но стоит женщине шагнуть на одну ступень вниз, как мужчина, не оборачиваясь, тоже шагает на ступень вниз и потом, так и не взглянув на нее, продолжает медленно подниматься — будто знает, что женщина идет следом.
— Чертова уверенность, — бормочет женщина и поднимается по лестнице за мужчиной.
Значит, они связаны. Однако по лестнице — вверх и вниз, иногда и вплотную друг к другу — идут люди. Они проходят между мужчиной и женщиной и не падают, как если бы была преграда. Так что веревки, конечно, нет. Или это тени их разделяют? Или воспоминания? Тогда где же они?
Женщина поднимается за мужчиной к большому, во всю стену лестничной площадки, окну со стеклом негладким и малопрозрачным. На стекле, справа от нее, очертания длинных босых ступней и худых щиколоток, видных из-под волнистого края темной одежды. Слева — большое светлое бледное пятно с волнистыми контурами, которое скорее всего, как и показавшиеся из-под одежды босые ноги, часть какого-то витража, переходящего вместе с окном в следующий этаж. Там-то, в верхнем этаже, витраж, наверное, заканчивается и проясняется. Но теперь женщина идет за мужчиной прочь от окна с витражом к стене, растворенной в темноте. Отлогие широкие ступени этой старинной лестницы были когда-то рублены из белого камня. Яркий белый цвет камня до сих пор выбивается по углам ступеней, однако многовековым шарканьем подошв ступени теперь не только затерты до темноты булыжника, но и источены по краям до того, что волнятся и кое-где разорваны по изгибам, так что кажется, что эта лестница наспех слеплена из пластилина и никогда не просохнет.
