— Знаю… Это приходило мне в голову, но смелости не хватило…
— Почему?
— Наверное, из-за матери…
— Да забудь ты о матери… Что хорошего она тебе сделала? Не будь мазохисткой… Ты ей ничего не должна, понимаешь?
— Конечно, должна.
— Конечно, нет. Когда родители плохо себя ведут, дети не обязаны их любить.
— Обязаны.
— Почему?
— Да потому, что они — твои родители…
— Пфф… Родителями стать вовсе не трудно, достаточно просто трахнуться. Это потом все усложняется… Я, например, не буду любить женщину только за то, что она дала кому-то на стоянке и залетела… Ничего не могу с собой поделать…
— Но я-то другая…
— С тобой все еще хуже. В каком состоянии ты возвращаешься после каждого свидания с ней… Просто ужас. У тебя лицо…
— Прекрати. Я не хочу об этом говорить.
— Ладно, ладно, сейчас заткнусь. Но ты не обязана ее любить. Вот и все. Думаешь, дело в том, что я теперь плачу больше взносов по страховке из-за мамаши? Так оно и есть, потому и учу тебя уму-разуму: никто не обязан любить предков, если они ведут себя как говняные придурки.
— …
— Злишься?
— Нет.
— Прости меня.
— …
— Ты права. У тебя все было по-другому… Мать все-таки занималась тобой… Но она не должна мешать тебе видеться с сестрой, если уж она существует… Честно говоря, она не стоит такой жертвы с твоей стороны…
— Не стоит…
— Вот именно.
6
На следующий день Камилла возилась в саду, следуя указаниям Полетты, Филибер что-то писал, устроившись под деревом, а Франк готовил им умопомрачительный салат.
Выпив кофе, он уснул в шезлонге. Боже, как же у него болела спина…
К следующему их «выезду на природу» он закажет матрас. Второй подобной ночи он просто не вынесет… Ни за что на свете… Жизнь, конечно, прекрасна, но рисковать собственным здоровьем — верх идиотизма… Ни за какие коврижки…
Они приезжали сюда каждые выходные. С Филибером или без него. Чаще — с ним.
Камилла — она всегда знала, что в ней есть такие задатки, — на глазах превращалась в завзятую садовницу.
Полетта сдерживала ее пыл.
— Нет, это сажать нельзя! Не забывай, мы появляемся здесь раз в неделю. Нам нужно что-нибудь цепкое, живучее… Люпины, флоксы, космеи… Легкие, воздушные… Увидишь, они тебе понравятся…
А Франк раздобыл через сестру толстяка Тити старую таратайку — ездить на рынок и навещать Рене…
Он выдержал тридцатидвухдневную разлуку со своим могучим двухколесным другом, сам не понимая, как ему это удалось…
Мотоцикл был старый и уродливый, но грохотал на всю округу.
— Вы только послушайте, — кричал он из-под навеса, где обретался, если не возился на кухне, — послушайте это чудо в перьях!
Они нехотя отрывались от дела — Камилла от посевов, Филибер от книги.
«Тррр-ах тах тах тах».
— Ну? С ума сойти можно! Чистый «Харлей»! О да… Без комментариев…
— Ничего-то вы не понимаете…
— Кто такая Арлетта? — спрашивала Полетта у Камиллы.
— Арлетта Дэвидсон… Суперпевица…
— Не знаю такой.
Филибер придумал игру, чтобы не скучать в дороге. Каждый должен был рассказывать остальным что-нибудь познавательное.
Филибер был бы замечательным преподавателем.
Однажды Полетта поведала им, как борются с майскими жуками.
— Утром, пока они неподвижно сидят на листьях и еще не пришли в себя после прохладной ночи, стелешь клеенку под дерево и начинаешь трясти ветки шестом. Потом толчешь их, засыпаешь известкой и складываешь в яму — получается отличный компост… Да, и о головном уборе не следует забывать!
В следующий раз Франк посвящал их в тонкости разделки говяжьей туши.
— Итак, первая категория: бедренная часть, спинная часть, кострец, поясничная часть, филе-миньон, вырезка, то есть пять первых ребер и три вторых, плечо. Теперь вторая категория: грудинка, завитки и пашинка. Наконец, третья категория: голяшка, подбедрок и… Вот же черт, что-то я забыл.
Филибер проводил дополнительные занятия для невежд, которые если что и знали о Генрихе IV, так только байку о курином супе, фамилию Равальяк[64] да еще анекдот о том, что славный монарх считал свой знаменитый детородный орган костью…
— Генрих IV родился в По в 1553 году и умер в Париже в 1610-м. Он был сыном Антуана Бурбонского и Жанны д’Альбре, к слову сказать — моей «энноюродной» кузины. В 1572 году он женился на дочери Генриха II Маргарите Валуа — она в родстве с моей матерью. Вождь кальвинистов, он отрекся от протестантизма, спасаясь от резни в Варфоломеевскую ночь. В 1594 году короновался в Шартре и въехал в Париж. Нантским эдиктом 1598 года восстановил религиозный мир в стране. Был очень популярен. Опускаю перечисление сражений, в которых он участвовал, полагаю, вам на них плевать… Но вот важная деталь: его соратниками были два великих человека — Максимильен де Бетюн, герцог де Сюлли, оздоровивший финансы государства, и Оливье де Серр, много сделавший для развития сельского хозяйства…
А вот Камилла не хотела принимать участия в игре.
— Я ничего интересного не знаю, — говорила она, — и не уверена в том, что знаю…
— Расскажи нам о художниках! — уговаривали ее.
— О течениях, периодах, знаменитых полотнах, да о твоих кистях, карандашах и красках, наконец!
— Нет, я не сумею все это описать… Боюсь наврать…
— Но у тебя есть любимый период?
— Возрождение.
— Почему?
— Потому что… Не знаю… Тогда все было так прекрасно… Повсюду… Все…
— Что все?
— Все.
— Отлично… — пошутил Филибер. — Спасибо. Предельно лаконично. Для желающих узнать больше сообщаю: «История искусства» Эли Фор лежит в нашем клозете под спецвыпуском «Enduro» за 2003 год.
— Расскажи нам, кого ты любишь… — настаивала Полетта.
— Из художников?
— Да.
— Ну… Если в произвольном порядке, то… Рембрандт, Дюрер, да Винчи, Мантенья, Тинторетто, Латур, Тёрнер, Бонингтон, Делакруа, Гоген, Валлотон, Коро, Боннар, Сезанн, Шарден, Дега, Босх, Веласкес, Гойя, Лотто, Хиросигэ, Пьеро делла Франческа, Ван Эйк, оба Гольбейна, Беллини, Тьеполо, Пуссен, Моне, Чжу Да, Мане, Констебль, Зим, Вюйар и… Вот ужас, я наверняка забыла половину имен…
— А ты можешь рассказать о ком-нибудь поподробнее?
— Нет.
— Ну, например, о Беллини… За что именно ты его любишь?
— За портрет дожа Леонардо Лоредана…
— Почему именно за этот портрет?
— Не знаю… Нужно отправиться в Лондон — в Национальную картинную галерею, если я не ошибаюсь, — и увидеть эту картину, чтобы разобраться… Это… Это… Нет, не хочу произносить благоглупости…
— Ладно… — сдались они, — в конце концов, это всего лишь игра. Не станем же мы тебя принуждать…
— Вспомнил! — закричал Франк. — Я вспомнил, что не назвал вам! Шейную часть, конечно! Или шейку… Ее готовят с соусом бешамель…
Так что Камилла ходила в отстающих.
Но в понедельник вечером, когда они стояли после развилки в Сент-Арну в пробках и пребывали в полудреме от усталости, она внезапно объявила:
— Я придумала!
— А?
— Про кого могу рассказать! Только про него! Я много лет назад выучила все про него наизусть!
— Тогда вперед, мы слушаем…
— Хокусай, рисовальщик, я его обожаю… Помните его волну? А виды горы Фудзи? Ну как же?! Бирюзовая, обрамленная белой пеной волна? Так вот, он… Это просто чудо… Если бы вы только знали, сколько он создал, это даже представить себе невозможно…
— И это все? «Просто чудо» — и ничего больше?
— Сейчас, сейчас… Я пытаюсь собраться с мыслями…
В опускающихся на унылое предместье — слева завод, справа гигантский торговый центр — сумерках, между серой громадой Парижа и угрюмо мычащим стадом, возвращающимся на ночь в стойло, Камилла медленно произнесла свой монолог:
С шести лет я усердствовал в изображении формы предметов.
К пятидесяти годам я опубликовал бессчетное количество рисунков, но все, что я делал до семидесяти лет, ничего не стоит.
В шестьдесят три года я начал постигать структуру живой природы, животных, деревьев, птиц и насекомых.
Полагаю, что к восьмидесяти годам я продвинусь еще дальше; в девяносто лет я проникну в тайную суть вещей; в столетнем возрасте я смогу творить чудеса, а когда мне исполнится сто десять, вдохну жизнь во все мои точки и линии.
Я прошу тех, кто проживет так же долго, убедиться, что я держу свое слово.
Написано в возрасте семидесяти пяти лет мною, Хокусаем, влюбленным в живопись стариком.
«Все будет живым — мои точки и мои линии…» — повторила она.
Остаток пути они проделали в молчании, и каждый думал о своем.
