сдержаться. Его дочь тоже смеется, но не с ним.
– Ну, что ж, – говорит она. – По крайней мере, мне больше не нужно заниматься всей этой ерундой. Мама говорила, что следует поместить тебя в дом престарелых, и была права. Давай залезай.
Когда они выруливают на главную дорогу, он тянется за «Тоской», но она выхватывает диск у него из рук, приоткрывает свое окно и отправляет Даму Кири под колеса машин.
– И больше никакого унылого говна, – говорит она.
Всю дорогу до Фавершема она вынуждает его слушать «Леди в красном» Криса де Бурга на повторе.
Алек
Субботний день, четыре часа. По пути с конференции Алек ждет своего поезда метро и замечает, как это иногда бывает, что окружающая его толпа состоит не иначе как из отдельных людей. Город распадается на гранулы. Он видит листья, а не крону; деревья, а не лес; россыпь отдельных кристалликов, а не пакет сахара. К платформе подъезжает поезд Кольцевой линии – не его, и в открывшихся дверях и светящихся окнах он видит соотечественников, как в галерее.
Низенький парень с двойным подбородком и головой, похожей на рождественский пудинг, шире в бедрах, чем в плечах. Невероятно высокий старый джентльмен в длинном пальто, с пергаментной кожей и последними пучками белых волос на голове, внимательно изучающий какую-то бумагу, словно древняя черепаха. Пышная блондинка в леггинсах и леопардовых мюлях, стучащая коленками друг о друга и уронившая подбородок на грудь. Модник лет сорока в синих ботинках, укороченном белом пальто, белом шарфе и белых перчатках – сама безукоризненность, не считая тронутых сединой спутанных волос. Ничем не примечательная молодая женщина в бежевом, с длинным прямым носом. Темнокожий бенгалец лет шестидесяти, сидящий, словно без сил; кожа вокруг его зорких глаз и бугристые щеки усыпаны наползающими друг на друга темными пятнышками, как синяками. Женщина в дутой куртке с вьющимися волосами, редеющими на макушке, кивает в два раза медленнее, чем ее подруга сбоку машет руками. Печальная молодая туристка-японка с розовым беретом, торчащим на голове, как торт, и лицом, покрытым толстым слоем серовато-молочного тонального крема, уныло привалилась к стеклу. Красивая темнокожая девушка лет двадцати, чье длинное черное каре обрамляет лицо, как ореховая скорлупа. Бледный парень с квадратным лицом, украшенным по бокам фестонами бороды, как у короля из игральной колоды. Парочка мусульман с выбритыми висками, в трениках, кроссовках и шапочках для намаза пихают друг друга локтями и в целом выглядят так, словно собираются что-то присвоить, но еще не решили что. Ухоженный темноволосый мужчина лет тридцати в темном костюме и футболке идет вразвалочку и так занят своим телефоном, что забыл вынуть палец из носа. Миниатюрная азиатка тоже так занята своей книгой, что неосознанно двигает губами, то покусывая, то растягивая их. Крупный, мрачный, сдержанный, злой африканец, одетый, как гробовщик, толстыми пальцами держится за поручень над головой и неодобрительно смотрит по сторонам. Прилежный черный парень с короткими дредами, в очках с роговой оправой, сидит, широко раздвинув колени, с томиком поэзии в руках. Измотанный дед с обрубленной серой челкой и выступающим щетинистым подбородком старается удержать мальчонку в красном, у которого от обилия сладостей энергия поперла из ушей, и он принялся кривляться, изображая падение.
Двери закрываются. Нас так много, думает Алек. Тех, кто, как он, разъезжаются по домам, и для каждого из них существует лишь один-единственный дом; а также тех, кто едет из дома в самых разных направлениях, где каждый неизменно станет протагонистом своей собственной истории. Каждый из них – центр мира, вокруг которого вращаются люди и события. Получается, что в одном месте собрано такое множество цельных миров, соприкасающихся, но при этом взаимно безразличных. Когда разум исполняет свой обычный трюк и перемешивает все наши лица, так много всего неизбежно теряется, пропускается, игнорируется.
Так, прекрати, думает он. Возможно, это видение дальше привычного грубого разделения города на категории имеет смысл, но оно не для повседневной жизни. Нельзя идти по улице в час пик, стоять в очереди на автобус или сидеть в театре, если постоянно думать о цельности и сложности каждого из миллиона существ вокруг. Пожалуйста, хватит. Верни мне мое нормальное, черствое восприятие окружающего мира как розового-коричнево-черного леса, нечеткого в своей массе, из которой я просто буду выхватывать отдельные лица, если мне зачем-то нужно будет сконцентрировать на них внимание. Исчезни. Прочь. Но это видение отступает медленно, неохотно; избавиться от него так же сложно, как и перестать концентрироваться на дыхании, хоть раз обратив внимание на то, как воздух наполняет и покидает легкие. Садясь на свой поезд восточного направления, он все еще толкается среди контрастно выделяющихся лиц; устраиваясь на сиденье с портфелем на коленях, он все еще окружен одинаково ясными и выразительными глазами, сквозь которые, как из окон, глядят отдельные души.
В конце концов к реальности его возвращает тревога. Она концентрируется в его портфеле и в документе, что лежит внутри. Он только что пережил целый день водянистого кофе, несвежей слоеной выпечки и (если он прочел верно) завуалированных угроз. Ему вместе с другими пятнадцатью директорами начальных школ – чьи последние отчеты в управление образовательными стандартами получили лишь удовлетворительную оценку – показывали бесконечную презентацию, в которой постоянно повторялось слово «возможности». Министерство по делам детей, школ и семей[51] проталкивает идею академизации школ. Разумеется, они не могут насильно заставить его вывести Холстед Роуд из-под управления муниципалитета, но они просто заваливают их всякими заманчивыми предложениями, и кажется, что в каждом таком предложении так или иначе скрыта угроза. Весь день молодые и резвые слуги народа с лазерными указками произносили фразы, которые в конце сворачивались, как молоко. «Конечно, по закону никто не может принудить вас к этим изменениям сейчас». «Возможно, существующие меры поддержки для самых маргинализированных районов будут более эффективны в рамках пакета». «У вас нет ощущения, – хочет спросить он у соседки, тыкающей свою слойку кончиком карандаша, – что нам сейчас просто предлагают прыгнуть, но в итоге все равно толкнут?» Но, должно быть, она уже все это знает и, возможно, уже согласилась.
Не то чтобы Алек был неохотным участником бюрократических игрищ. Напротив, он больше десяти лет демонстрировал в них свое мастерство. Надо сказать, именно поэтому его коллеги в Холстед Роуд были так рады, когда он стал директором, проведя в учительской меньше трех лет и преподавая меньше, чем любой из них. Они знали, что, сотрясая денежное дерево ради школы, он получал огромное удовольствие и что он пойдет даже на самые безумные шаги,
