гостя в виду…
В «Новом мире» рассказы Ефремова. Органичность, закономерность их появления сейчас примечательны. Рассказы не о войне в рамке войны. Природа, далекие девственные края Сибири, суровые физические испытания, приятные здоровому организму, опасности такие сладкие в сравнении с тем, что на войне. То, о чем может мечтать молодая душа, утомленная войной на фронте или в тылу. Быт войны станет объектом поэтического описания и интереса после, после, когда новое поколение станет готовиться к новой войне.
–
Вдруг набросал сегодня, хотя собирался развить и улучшить стихи о границе.
Теркин, Теркин, в самом деле,
Не пора ль давать отбой.
Замечаешь, устарели,
Надоели мы с тобой.
Замечаешь, при отходе,
Как сдавали города,
Больше, Теркин, был ты в моде,
Больше славился тогда.
И, по странности, бывало,
Одному тебе почет.
В отступленьи генералы
Как-то были все не в счет.
Срок иной, иные даты.
Над Москвой гремит салют.
Города сдают солдаты,
Генералы их берут.
Теркин, Теркин, век военный,
Поразмысли, рассуди,
И по службе непременно
В генералы выходи.
Хорошо ходить в лампасах,
Красота, а станешь стар —
За тобой мундир запаса
И земли тебе гектар.
(Не то, но что-то такое).
–
Нынче речи о Берлине,
А тебя и нет в помине.
–
И ползешь ты где-то, Теркин,
Под огнем лежишь ничком
В старомодной гимнастерке
С отложным воротничком.
–
Будет время, смолкнут пушки
И, пожалуй, нас с тобой
Вспомнит где-нибудь в пивнушке
С рукавом пустым герой.
Строчки вслух переиначит,
Переврет и оборвет
И над кружкою заплачет
И медаль, гляди, пропьет.
–
Очень черно, но близко к делу. Моя точка зрения не должна быть этой, но и этой, и другой. Так же и о генералах, которые в большинстве Теркины.
–
25. VIII Р.Т.
…Переписывал сегодня старые главки «Дома у дороги», почти механически, но не без приятства, с облегчением видя, что в ходах, строчках и словах как-то много прояснилось. Думал о поездке в Загорье, не то о поездке в Москву. В крайнем случае это – ближайшая послевоенная работа, вступление к прозе. А теперь бы доканчивать Теркина, чтоб потом для полного его издания переписать всего в новую тетрадь, скомпоновать окончательно, очиститься. Так же и с Домом у дороги. Не мудрствуя, изложить в нем историю страданий женщины с детьми под немцами, в рабстве, в муках и т. д. Лирический фон есть, нужно изложение дела (рассказ Кож-ва о бабе с тремя детьми, прошедшей все, что только можно вообразить, и сохранившей их).
Затем как раз…
Далее опустил излишне разжевывающие:
Что человеку на войне,
Как будто на́ зло ей.
Тот дом и сад вдвойне, втройне
Дороже и милей.
Что на войне любой боец
Не сирота ничуть.
Он сын, жених, супруг, отец,
Наверно, чей-нибудь.
И чем бездольней на земле
Солдата тяжкий быт,
Тем крепче память о семье
И доме он хранит.
Забудь отца, забудь он мать,
Жену свою, детей,
Тогда ему и воевать,
И умирать трудней.
26. VIII Р.Т.
Продолжал набрасывать Теркина, новое в том, что мы как бы сетуем уже о славе, покинувшей нас теперь, когда хорошо.
Мысли об А.Н. Толстом в связи с продолжением Петра в «Новом мире», читать которое наслаждение в каждой строчке. Большой писатель с обширным самостоятельным хозяйством. И весь переиздается – от дореволюционных до нынешних. На всем печать работы художника, которая, чувствуется, и для него не что иное, как главное и, м.б., единственное в жизни истинное наслаждение. Сколько на свете таких ненаписанных писем, как то, которое отвлекало меня сегодня от работы, пока писал! Говорят, он серьезно болен. Старая штука: помрет, увидим сразу, кто был среди нас, какого человека потеряли.
Письмо о «Теркине», сравнивающее его с «Они сражались» не в пользу Шолохова. Писем теперь все реже даже при наличии 300 тысяч «Избранных глав» <Военгиз> Теркина. Это понятно, хоть и грустно.
3. IX Р.Т. Каунас
Курортный город, «гор.» – «хол.» <вода>.
Московский набросок:
…Долог срок страды кровавой
И за этот долгий срок
Не одна взвилася слава
И ушла в запас, дружок.
…Что там! В Лондоне, в Нью-Йорке
Слушал мир сквозь грозный гром,
Что изрек Василий Теркин:
– Перетерпим. Перетрем…
И, глядишь, в иное лето,
В год салютов громовых,
Про тебя и толку нету,
Будто нет тебя в живых.
Нынче речи о Берлине,
Шутки прочь, подай Берлин.
И, понятно, не в помине
Древний русский город Клин.
И понятно, что едва ли
Вспомнят нынче старики,
Как полгода с бою брали
Населенный пункт Борки.
И понятно, на побудке
И в походной маяте
На устах иные шутки,
Сказки, присказки не те…
Мысли о предисловии к полному Теркину, когда он будет, с беглой историей его писания и нечитания.
М.И. вспоминает:
Мысль о «закруглении»-окончании «Книги про бойца» появилась в авторских планах к концу лета 1944 г. И подсказали ее не одни фронтовые события, особенно явственные здесь, у границы, или, как тогда обозначали, «у самого логова врага».
Почему же, может возникнуть у кого-то вопрос, мотив финала возник до окончания сюжетного развития поэмы и до конца самой войны? Думается, не только предчувствие близкого конца, но и желание его направляли авторские помыслы. Торопило и чувство накопившейся усталости от работы под большим напряжением, обязательной, но нередко и нежелательной – не по собственному почину затеваемой, и вообще все тяготы фронтовой или полуфронтовой жизни с ее походно-бивачной обстановкой, бомбежками, командировками на попутном транспорте и лишь в последние месяцы на редакционном виллисе. Душа хотела перемен, торопила их, мечтала о нормальной жизни.
Заметное влияние на настроение оказывало и длительное замалчивание поэмы, придержание ее до
