…Незримая, плескала бархатными крыльями весна. Он радостно пил и пил чистый воздух, чувствуя, как усталость покидает его тело, как светлеет голова и завеса спадает с глаз.
Мысли обратились к иному. Давно нет вестей от Лаврина. Как там, в Бахчисарае? Удастся ли разведать все тайные замыслы хана и визиря? Впрочем, не слишком опасаясь ошибиться, он и сам может угадать, что задумал Ислам-Гирей. Самое главное — удержать его с ордой на этот год за Перекопом.
С низовиками тоже забот немало. Никак с Сечью не поладят. Хотелось бы, чтобы Капуста сговорился с ними. Кошевой шлет грамоты из Сечи: мол, рассобачились низовики, набеги на татарские улусы делают, того и гляди, как бы хан не послал какого-нибудь мурзу на Сечь. Жалуется кошевой — все новая и новая голота идет на Низ. И заводчиком всему Гуляй-День.
Хмельницкий покачал головой. Прошептал одними губами: «Голота». А эта голота твердо держала его руку зимой сорок восьмого года. С нею ведь под стены Сечи пришел. А не будь голоты, неизвестно, приняла ли бы его Сечь? А может, принявши, связала бы руки да к панам привадила?.. У голытьбы на Низу было тогда безопаснее и вернее. Но почему снова собирается она на Низу? Против кого злой умысел держит? Неужели кошевой Сечи правду говорил, что против Чигирина, то есть против самого гетмана, злое замыслили? Сказывал гонец из Сечи — больше всего зла от Гуляй-Дня. Так и назвал сорвиголовой, опасным гультяем… Когда гонец от кошевого Лыська прямо захлебывался злостью на Гуляй-Дня, гетман и словом не обмолвился, но Капусте приказал настрого: «Так ты, Лаврин, гляди! Усмири их там, на Низу, да и кошевому хвост накрути. А с Гуляй-Днем потолкуй. Старый знакомый. Увидишь на месте, если что — дай ему пернач».
И правда, старый знакомый. Хмельницкий должен был признаться самому себе: что-то влекло его к этому Гуляй-Дню, и в то же время шевелилось в сердце и другое, словно бы и недоброго ожидал от него.
Нужно наведаться в Киев. Подозрительно ведет себя там Сильвестр Коссов. Если известия о его переписке с архиепископом Гнезненским подтвердятся, иначе заговорит тогда с ним. Теперь и на него управа есть — патриарх Никон.
А вот проклятый иезуит сидит в подвале и пока еще ничего нового не сказал. Где-то рядом, за стеною, кто-то вершит свое злое дело. А кто? Даже Капуста и его дозорцы ничего не распутали. Не приведи господь, как бы чего худого не случилось с Малюгой. Его ждет новая далекая поездка. Пусть только в Бахчисарае управится.
Тревожит мысль: неужто Жданович ляхам душу продает? Не может быть того. Откуда Выговский взял, будто Радзивилл со Ждаповичем душа в душу? Нужно будет спросить. От Выговского мысль перешла к универсалам, ожидавшим его подписи… Вчера утром только бегло проглядел их. На маетности, на послушенство, на мыто… Господи, твоя воля! Опять новые подати нужно брать с поспольства, но пусть не надеются полковники и есаулы, лавники и радцы, что они отвертятся на этот раз. Еще сегодня прикажет он особым универсалом — брать с них чинш за мосты, перевозы, торги, ярмарки… А то как же! Не с одних гречкосеев шкуру драть! Война трудная, долгая, деньги понадобятся в большом числе. И сейчас уже нужны… Магистратским городам укажет платить за их привилегии. В войско цеховых работных людей не берут, пускай платят и за это.
С иноземными негоциантами еще будет много хлопот. Не успели оглядеться, как расплодилось их в Чигирине, Киеве, Переяславе… Откуда взялись в таком числе? Из каких только краев не явились! Из Голландии, Венеции, Австрии, Трансильвании. Даже польские купцы, пренебрегая опасностью, пробираются через кордоны. Нужно за этими делами проследить. Что покупают, что хотят продать — все это не мелочь.
Давно не был в Субботове. За хлопотами никак времени не выберешь. Ганна жаловалась: собирается Юрась просить у него дозволения ехать в Печерский монастырь, к Иосифу Тризне в науку. Какая там наука, он хорошо знает. От Тризны до иезуитского коллегиума — два шага… В казаки, а не в монастырь! Был бы Тимофей! Но нет Тимофея. Не забыть бы сказать есаулу Лучеику забрать мраморные глыбы из Петривцев у Мужиловского. Пора новую церковь ставить в Субботове, а то уж духовные отцы языками плетут: мол, денег на храм жалеет, скряга! А то, что своих триста тысяч злотых дал на державные нужды, это их не касается. Погодите, попы, еще от вас потребуем денежек! Не отвертится и Сильвестр Коссов…
Коссов, Коссов! Не твоих ли рук дело, что попы по церквам царева имени не поминают? Нужно будет написать митрополиту, припугнуть. Да чем этого дьявола припугнешь? Будь на то его воля, подержал бы своеумца в Чигиринском замке с месяц, — пускай бы он там наедине о делах господних да о судьбе паствы своей подумал. Господи!
Повеяло холодком. Должно быть, рассветет скоро. Верно, край неба уже зарозовел. Хмельницкий закашлялся. Караульные у крыльца забеспокоились:
— Может, воды, ваша ясновельможпость?
Только теперь он заметил казаков. Откашлялся, тяжело переводя дыхание, с присвистом спросил:
— Кого стережете, казаки?
Смущенно молчали. Погодя один робко попробовал пояснить:
— Вас, ваша ясновельможность.
— А от кого меня, добрый человек, стеречь? Ведь кругом свои… Полон Чигирин казаков.
— Как бы злоумышленник какой не наделал беды…
Второй казак добавил тверже:
— Э, пан гетман, ты у нас один, беречь тебя крепко нужно.
— Будем, казаки, вместе Украину оберегать, чтобы ляхи да татары ее не обидели.
— Теперь, когда Москва с нами, не обидят, пан гетман, — убежденно сказал казак.
— Москва с нами! — тихо повторил Хмельницкий, возвращаясь в покои. — С нами Москва, — сказал он уже громко, садясь к столу и устремив взгляд в окно, за которым, повитый предрассветным туманом, уже курился сад…
За завтраком есаул Лисовец, пряча в ладонь усмешку, сообщил:
— Ну и смеху было вчера, пан гетман! Как начали пушки бить да колокола зазвонили, посол Шебеши-бей со страху чуть не сказился…
— Так уж и сказился… — покачал головой Хмельницкий, попивая из фарфоровой чашки крепко заваренный турецкий кофе.
— Ей-право, пан гетман, крепко обеспокоился Шебеши-бей. Присылал сеймана своего справиться, отчего пушки бьют и колокола звонят.
— Объяснил?
— А как же, пан гетман!
— Успокоился? Хотя бы уж навеки!
Лисовец глянул, как бы проверяя, стоит сказать или нет, но решил: настроение у гетмана после рады хорошее, почему не рискнуть?
— Пан гетман, изволь милость свою явить. В Брацлавском воеводстве мельница бесхозяйная. Батько мой оттуда отписал, чтобы я тебе челом бил…
Хмельницкий посмотрел куда-то в окно, поверх головы Лисовца. В сердцах поставил на блюдечко фарфоровую чашку. Она раскололась пополам, и остатки кофе пролились на скатерть.
— Мало тебе одной мельницы? — скрипнул зубами.
Лисовец уже с опаской отступал боком к дверям.
…Богуну, который пришел прощаться, Хмельницкий жаловался:
— Вот так все, точно взбесились: мельницы, маетности, рудни, право чинш собирать, пошлины брать… чем лучше польской шляхты?
Богун не согласился:
— Что ты, гетман! Так уж и все? Я вот не прошу ни мельниц, ни руден, и Пушкарь не просит, и Золотаренко, и Гремич, и Томиленко, и Мужиловский, и Капуста…
— Потому что имеете, — хитро прищурил глаз Хмельницкий.
— Верно! — засмеялся искренне Богун.
— Так вот, о деле, — начал строго Хмельницкий. Пододвинул ближе развернутую карту. — Смотри.
Богун наклонился над картой. Рука гетмана твердо провела серебряною указкой прямую линию от Винницы к Умани, потом описала круг, остановилась. Богун следил внимательно.
— Понял?
— Понял, Богдан.
— Делай вид, что избегаешь принять бой. Пусти несколько сотен, чтоб шарпали с флангов коронного, пускай зайдут в спину, а сам затягивай в эти болотные низины, тут и в июне не просыхает. Я эти места хорошо знаю, когда-то татарам перцу в кумыс подсыпал там. А когда обнаглеет пан коронный, тогда мы с Шереметевым на голову ему свалимся. Пожалуй, придется ему опять у нас в плену побывать. Теперь уж не выпустим, хотя бы сто тысяч король давал за него…
— Бесчинствуют они, Богдан, — невесело заговорил вдруг Богун, — людей мучат неслыханно, жгут живьем…
— Неслыханно? — переспросил Хмельницкий. — Живьем, говоришь, жгут… Ты словно забыл, что в этом их ремесло… Игнатий Лойола издох давно, Скаргу тоже сатана прибрал, но пока иезуиты на свете живут, будут самые страшные муки и самые жестокие пытки. Истребить нужно всех до одного. Волк в сутане — вот кто такой иезуит. У них за каждым крестом смерть таится. Недаром на родине Лойолы, в Испании, родилась эта правдивая поговорка: «За крестом порой скрывается дьявол».
— Дьяволы! — проговорил одними губами Богун.
— Палачи! — глухо проговорил Хмельницкий. — не будет им от меня пощады, не будет. Пока жив буду, буду биться с ними…
