— Лещинский прелестные письма рассылает, обещает от имени короля даровать старшине шляхетство, маетности, лишь бы от Москвы отступились.
— А ты веришь, что ли?
Богун побледнел, приподнялся.
— Богдан, неужто ты, пан гетман…
— Сиди, сиди, — Хмельницкий силой заставил его сесть. — Я верю тебе. Твою честь сам царь хвалил. Грамоту мне прислал о том. Вот она, читай.
Вынул из шкатулки, положил перед Богуном грамоту.
Богун внимательно прочитал.
— Снова Потоцкий подсылал ко мне какого-то шляхтича.
— А ты что же?
— Правую руку ему отрубил, которою он мне письмо вручал, и отправил к Потоцкому. Думал, больше не станет пробовать, — а они не гордые.
— Когда беда у ворот, где уж панам гордиться! Спесь мы с них сбили, что говорить. А теперь из кожи лезут, лишь бы опять на старое повернуть.
— Напрасно хлопочут.
— Напрасно. Что ж, Иван, поезжай, на тебя надежа великая. Будь осторожен, не погуби себя по-дурному, как Данило Нечай. Ты у нас, Иван, одни, — продолжал Хмельницкий, не давая Богуну слова выговорить, — рыцарь такой, которого весь народ почитает, о тебе кобзари думы складывают. Ехал я как-то из Субботова, встретил под самым Чигирином старого деда. Люди вокруг него столпились, дай, думаю, и я послушаю. А кобзарь пел вот что, запомни, Иван.
Хмельницкий откинулся на спинку кресла, прикрыл ладонью глаза и тихо начал говорить:
Летить вiтер, повiвае,Бiжить шляхта, тiкае…Та не од вiтpy шляхта тiкае,Може, то бусурмени шляхту, як травицю, мнуть?Нi, не бусурмени йдуть i не ix конi iржуть,Бо ж козак полковник Богун — лицар в нас е,Biн тую шляхту сам своею шаблею б’е без лiкy та й б’е…
Богун засмеялся.
— А ты не смейся, — сказал Хмельницкий. — Когда люди так поют, это великое дело. Ведь и про меня пели: «А чтоб того Хмеля первая пуля не минула…» Было такое, было, — опечалился Хмельницкий.
— И лучше тоже было! — заметил Богун. — Лучшего больше.
— На самом деле так думаешь?
— Так, гетман!
— И я так думаю, — откровенно признался Хмельницкий. — Подумаю об этом — и жить легче на свете.
Помолчав, заговорил о другом:
— Звал меня царь в Москву. Нужно было бы мне самому ехать, а не послов посылать. Москву повидать, самого царя; поговорить, как бы паны-ляхи нам не нашкодили, они на все способны. Но как мне теперь ехать?
— Тебе теперь здесь нужно быть. Думаю, царь не в обиде на тебя?
— Нет! Воеводы передавали — жалует меня, как слугу своего верного.
Уже стоя с Богуном на крыльце, Хмельницкий сказал:
— Гляди, полковник! Коронному войску пути на Киев и Чигирин заказаны. Ошибешься, не выстоишь — будешь в ответе. На милость мою в таком разе не надейся.
— Будь на меня надежен, гетман, — твердо и решительно ответил Богун.
Внизу, у крыльца, ожидали Золотаренко и Томиленко, пришедшие проводить Богуна. Немного поодаль стоял конвой Богуна, спешенный. Джура полковника держал за поводья оседланного коня. Придерживая Богуна за локоть, гетман подвел его к коню. Погладил крутую белую шею. Конь тихо заржал.
— Чует всадника, — обрадовался Хмельпицкий.
— Еще бы! — воскликнул Богун, — Дозволишь ехать?
— Счастья тебе, полковник! — Хмельницкий поцеловал Богуна в губы и почувствовал на своих плечах его сильные, дружеские руки.
Богун кивнул Золотарепку и Томиленку. Взял в руку поводья, легко вскочил в нседло и тронул бока жеребца звездочками серебряных шпор. Быстро вскочила на коней его свята.
Гетман, Томиленко и Золотаренко поднялись на крыльцо.
Проходя мимо есаула, распахнувшего дверь в покои, Хмельницкий пробасил:
— Мельницы захотелось…
Лисовец наклонил голову.
— Не изволь гневаться, пан гетман.
Но вскоре забылась и мельница, и многое другое за новыми заботами, наплывавшими со всех сторон.
…Так и промелькнул день во всех этих докучных делах. Под вечер Бутурлин с Носачом выехали в Белую Церковь осматривать крепость, Ромодановский в сопровождении Томиленка — в Чернигов.
Гетман рано лег спать. Наутро нужно было сделать смотр пушкам, какие отправлял с Золотаренком. К великому удивлению, заснул сразу, но проснулся среди ночи от страшной боли в зубах.
Джура Иванко грел песок в кожаном мешочке, прикладывал к щеке, советовал полоскать водкой; пересиливая боль, гетман пробовал пошутить:
— Разве водку можно так портить, Иванко?
— Эх, — махнул рукой Иванко, — не слушаете меня… Застудились, потому — вчера в одной рубахе на крыльце сидели. Где такое видано? Погодите, пожалуюсь пани гетмановой, — пригрозил он и стал уговаривать положить на больной зуб чесноку.
А зуб не давал покоя. Хоть на стену лезь. Ходил по опочивальне из угла в угол, держась рукой за щеку. Но от непрестанного хождения боль но переставала. Под утро совсем обессилел.
Прибежал есаул Лисовец, посоветовал кликнуть деда-знахаря:
— Всякую хворобу словом заговорит. В один миг исчезнет.
Хмельницкий согласился, махнул рукой:
— Зови.
Дед пришел вскоре. Старенький, с хитрыми глазками в красных прожилках, он усмехался всеми морщинами своего тощего личика и потирал руки, точно радовался, что такая беда стряслась с гетманом. Без страха подошел к Хмельницкому и сказал грубым голосом, который совсем не шел к его маленькой фигурке:
— Сядь, пан гетман, не крутись.
Хмельницкий подчинился. Но, когда дед полез рукой ему в рот, он оттолкнул его легонько, но этого было достаточно, чтобы знахарь отлетел чуть ли не в другой конец опочивальни.
Опасливо моргая, дед затараторил:
— Э, да ты не очень-то хворый, еще сила есть в руках. Тогда и заговор никакой тебя не возьмет, ни один ворожбит не поможет. Мне тут делать нечего. Веди меня, есаул. Веди. — И заковылял к выходу, не оглядываясь на гетмана.
— Принеси перцу, — приказал Хмельницкий есаулу.
В кварту водки, налитую Иванком, он всыпал полную треть перца, разболтал и выпил одним духом, так что жилы напряглись на шее.
— Вот и все. Прикажи коня седлать, — велел он есаулу и, погрозив пальцем джуре, засмеялся. — А ты говоришь, Иванко, чесноку на зуб положить!
Иванко потерся плечом о косяк. Теперь он уже не осмеливался укорять гетмана.
17
Ханский посол Шебеши-бей вышел на крыльцо. Послал сейчас Керима за ворота разведать у людей, что случилось. Мелькнула сначала мысль: может, это орда или, еще вернее, передовой отряд жолнеров Потоцкого в Чигирин ворвался, потому и поднялась стрельба и в колокола зазвонили?..
Сейман вскоре возвратился. Рассказал: стреляют из пушек и в колокола звонят потому, что генеральная рада старшин с воеводами русскими закончилась счастливо.
Шебеши-бей возвратился к себе. Наклонясь над низеньким столиком, ожидал его посольский писарь, венгерец Андраши Надь, держа наготове перо. Посол несколько минут молча шагал по мягкому ковру, не отрывая глаз от своих остроносых желтого сафьяна туфель. Пушечные залпы и перезвон колоколов помешали ему закончить послание к визирю Сеферу-Кази. Оборвалась нить важных мыслей, которую он плел так старательно.
Третью неделю сидит Шебеши-бей в Чигирине. А какая польза от этого? Слова и слова. Подует низовой ветер, и от них следа не останется. Хорошо вести переговоры, когда орда на подходе, когда десять тысяч ногайцев стоят на лугу за Тясмином. Чуть что не так — послал гонца в табор, ногайцы мало-мало позабавятся в окрестных селах. Так было. Теперь другое. На семь дней конного пути нигде не видать ни ногайцев, ни перекопских татар. Всюду пограничная стража, всюду сторожевые вышки. Как ехал сюда, примечал все зорким глазом. Стерегут казаки у вышек, чуть заметят отряд татарский — сразу знак подают. Запылает огонь на вышках, взовьются в небо клубы черного дыма. Мчатся отряды казацкие орде наперерез.
Когда-то Хмельницкий ханского посла дважды на день к себе приглашал. Теперь едва увидишь. Передал на руки писарю Выговскому. Тот ласков, ничего не скажешь. Внимательный, сладкий, как мед.
На то свои причины. Посол и генеральный писарь друг друга хорошо знают. Так-то!
Погладил Шебеши-бей безбородое лицо, кивнул головой писарю. Тот низко наклонился над столиком, крепко сжал гусиное перо; прислушиваясь к каждому слову посла, старательно писал:
«…Третью неделю сижу я, мой визирь, в Чигирине, а с гетманом еще переговоров не вел. Давал уже бакшиш тому, кому тобою велено, и жду важных вестей».
Шебеши-бей вздохнул. Замолчал. Менялись времена. Когда-то он сам брал бакшиш в Чигирине, а теперь вот что! Сердито приказал писарю:
— Пиши дальше. «Опасаюсь, как бы чего злого со мной не учинили. Мыслю — не отпустят меня, нока хан посла гетманского не отпустит. Хотя об этом открыто по говорят, по по всему вижу, что так. Коня, коего великий хан подарил гетману, меч и ковры отдал генеральному бунчужному. Коня хвалил, а насчет меча и ковров ничего не сказал. Из этого видно, что ханская милость к гетману оставлена без внимания. Московских людей здесь много. Все новые и новые приезжают. Хотя меня здесь содержат коштом гетмана, кормят, как надлежит высокородному послу, и слугам моим недостачи никакой нет, но все поступки неверных, как и слова их, — лживы…»
