— Скажите, а откуда могла знать об этом фрау Вебер? Она даже сослалась на вас, что-вам также знакомы подобные фонарики.
— Весьма естественно. Мы пользовались этими фонариками для чтения посланий заключенных, писавших люминесцентными составами на всевозможных вещах, возвращаемых ими близким. Эти составы мы им передавали. Так продолжалось до тех пор, пока гестапо не разгадало трюка. А фонарик был у госпожи Вебер, которая и читала письма. Надо добавить, что именно она первая подала идею этой корреспонденции.
— Теперь все понятно. Спасибо за разъяснение, товарищ Насс, — сказал я, крепко пожимая ему руку.
Я впервые за всю нашу совместную работу назвал его товарищем. Немец поднялся, взглянул мне в глаза прямым, честным взглядом и, сжав кулак, поднял его над головой.
— Рот фронт, товарищ подполковник! — взволнованно сказал он, и лицо его осветилось теплой и ласковой улыбкой.
Насс ушел. Я вышел вслед за ним на улицу.
На углу Виенштрассе ко мне подошел Глебов, вынырнувший из какого-то переулка.
— А где же ваши корреспонденты, старшина? — спросил я.
— А они, товарищ гвардии подполковник, поехали осматривать здешнюю тюрьму, их Эльфрида Яновна туда повезла. Она хочет показать им камеры, в которых сидели при Гитлере немецкие коммунисты.
— А вы почему не поехали?
— Да я это видел уже. Каменные норы, без света, повернуться нельзя, прямо как в гробу, и вдобавок аршина на четыре под землей. Вот бы в такую дыру самого Гитлера загнать… Весь их фашизм надо в мешок загнать, да и покончить со всеми разом, чтобы он, проклятый, никогда и нигде не возродился, — продолжал Глебов. — А то ведь, поди, тихие они тут все, смирненькие. Американец сегодня верно мне сказал. «Вы им не верьте. Они только для виду, — говорит, — смирились. А наверно, есть и такие, что притаились где-нибудь по норам да гадят, шпионы разные или диверсанты. Вы, — спрашивает, — ничего об этом не слышали?» Здорово он их не терпит, фрицев, говорит о них, а сам чуть не трясется от злости. Немало, видно, напакостили ему. Ну, я, понятно, молчу. Человек он хороший, но посторонний, а посторонним наших служебных дел знать не надо. «Нет, — говорю, — откуда в таком городишке шпионы, здесь все тихо. Кому тут гадить? Здешним обывателям сейчас не до того, лишь бы их самих не трогали». Засмеялся он и говорит: «А ведь это верно!» — и угостил меня сигарой. Веселый он человек. Полчаса всего пробыл, а со всеми за руку поздоровался, обо всем порасспросил, сигар штук пятнадцать ребятам раздал. Меня уже по имени-отчеству величает.
— Да, общительный, разговорчивый человек, — ответив я. — Но вы хорошо сделали, что ничего не сказали ему. И дальше поступайте так же, товарищ старшина.
— Как же можно, товарищ гвардии подполковник! Я же человек военный, присягу помню и дисциплину знаю. Раз приказано не говорить, значит, умри, а молчи! Мало ли что он союзник и человек веселый. Дело это его не касается.
— Правильно, товарищ старшина.
Мы пошли дальше, прогуливаясь по Шагарту. На Александерштрассе, самой большой и почти не задетой войной улице, нам навстречу показались два автомобиля. Они остановились, и из них вышли корреспонденты, переводчица и один из солдат комендантского взвода.
— Ну-с, где были, что видели? — спросил я.
— Тюрьму! Настоящий фашистский застенок, — сказал Миронов. — Я израсходовал половину катушки, снимая эту проклятую преисподнюю.
— Каменные мешки в два метра глубиной. Сырые, мрачные, без света и воздуха. Я покрылся холодным потом, пока обошел эти ужасные норы, — сказал фотокор Володя.
— А наш общий знакомый Насс провел в такой дыре почти восемнадцать месяцев.
Газетчики переглянулись.
— И нужно еще добавить, что тюрьма Шагарта — это не самая страшная, не самая ужасная из всех фашистских застенков. Мой муж, художник Макс Вебер, просидел в знаменитой берлинской «двадцать второй камере» крепостного подземелья одиннадцать дней, но когда мне разрешили увидеться с ним перед казнью…
— Перед казнью? — в один голос спросили все.
— Да! На двенадцатый день после ареста он был убит в гестапо. Я видела его за несколько часов до казни. Он был совершенно сед, избит до того, что почти не мог говорить.
— Зачем же эти изверги решили показать вам в таком виде вашего мужа?
— Это была прихоть Геринга, желавшего еще больше поиздеваться над ним. Но хватит этих воспоминаний…
— Еще вчера мы бродили по столице, а сегодня мы уже в вашем тихом городке, — меняя тему, сказал Володя.
При этих словах я взглянул на переводчицу.
— Да, наш Шагарт — сонное царство, — без тени улыбки произнесла она. — Такой покой, словно на курорте.
Отпустив машины, мы пешком направились домой. Москвичи рассказывали о далекой столице:
— По ночам зажигаются огни. Садовое кольцо снова окаймлено электрическим светом. Троллейбусы и автомобили мчатся без светомаскировки, улицы полны народу.
— Зато здесь ночью ни одного огонька, — заметил Володя.
— Хватит! Повеселились в свое время фашисты, пусть теперь поплачут, — вставил Миронов.
— Театры и кино ломятся от зрителей. Поверите ли, даже нам, газетчикам, имеющим всюду приятелей и своих людей, стало невозможно попадать в театры, — пожаловался Володя.
— Зато у нас можете пойти в театр без всякой очереди, — сказал я.
— Как, серьезно? У вас здесь есть театр? — оживились гости.
— Ну, театр не театр, а нечто вроде кабаре имеется, — сказал я.
— И давно?
— Третий день.
— Что же там ставят?
— Что попало. Там певцы, и танцоры, и акробаты, и жонглеры. Каждый вечер с шести до половины десятого.
— Значит, мы бы могли сегодня попасть на представление? — спросили гости как по команде, одновременно бросая взгляд на часы.
— Вполне, — ответил я. — Да вы не торопитесь, успеете, можете это сделать и завтра. Сегодня отдохнете, посидим вместе, побеседуем о Москве, ведь мы очень соскучились по ней. За ужином найдется о чем поговорить, а завтра вечером пойдемте все вместе в здешний театр.
За разговором мы не заметили, как подошли к комендатуре. У самого входа нас встретил Першинг с неизменной сигарой во рту.
— А я уже минут пять как вернулся и скучаю без вас! — крикнул он, завидя нас и шагая навстречу.
— Вот и отлично. Все в сборе. Сейчас сядем за стол, — сказал я.
— С удовольствием, — хором ответили корреспонденты.
Спустя несколько минут мои гости вышли из своих комнат и спустились в столовую, где нас уже ждал хорошо сервированный стол. Я не приглашал Эльфриду Яновну к обеду, и, когда мы собрались все вместе, ее уже не было с нами.
