— Так ты знаешь… ты знаешь, Янчонок, кого ты приветствовал? — с трудом сдерживая смех и окончательно утверждаясь в своей догадке, проговорил Осташко. — Пожарника… Самого обыкновенного городского пожарника…
Янчонок оторопел, залился краской. Рассмеялся и, словно отрекаясь от своих недавних сомнений, хлопнул его по плечу Зинько. Захохотали и все остальные.
— Скажи, Янчонок, а ты дворнику или трубочисту честь еще не отдавал? Они здесь тоже не в лохмотьях ходят.
— Вот это отколол! Принял медную каску за генеральскую папаху!..
— Ох, представляю, какой он строевой шаг по тротуару отбивал!
— Держи равнение налево, на пожарную кишку.
Янчонок разозлился:
— И напрасно подначиваете. Разве я чем солдатскую честь уронил? Да кто он такой? Рабочий человек!.. Верно, товарищ капитан? Как я теперь соображаю, он меня по-ротфронтовски приветствовал… Значит, все у нас правильно. Не субординация, так солидарность.
Штаб батальона расположился в небольшой, со вкусом отстроенной вилле, фигурная ограда которой примыкала к саду, а калитка выводила сразу на одну из его аллей. Хозяйка, дородная, статная, свободно владела русским. Проводив Фещука и Осташко в отведенную им комнату, она предупредила, что это кабинет сына (он инженер лесной промышленности), и она просит сохранять здесь все так, как есть. На стенах кабинета от пола до потолка искусно размещалась коллекция древесины — грибообразные наросты, поперечные распилы стволов самых разных пород, срезы сучков, изгибающиеся, как змеи, покрытые бесцветным лаком корни деревьев.
— А где же сын? — полюбопытствовал Алексей. Хозяйка поднесла к глазам батистовый платочек:
— Михась был в Иране… Сейчас переехал в Каир…
«Был и в Ташкенте», — догадываясь, какие запутанные, извилистые дороги привели хозяина к подножию египетских пирамид, хотел было добавить Алексей. Однако промолчал. Подумал только, что пани, пожалуй, рановато хвататься за батистовый платочек. Как ни далек Каир, но оттуда вернуться в этот кабинет живым все-таки много вероятнее и легче, чем из Белой Подляски или из того же Седлеца.
За стеклом книжных шкафов золотились корешки осанистых томов — избранные письма Пилсудского, Пшебышевский, Жеромский, энциклопедии, технические справочники. Над письменным столом висела большая фотография, с которой улыбалась молодая, какой-то пышной, вызывающей красоты женщина. Белокурые волосы спадали на оголенные плечи… Высокая полуобнаженная грудь…
— Моя невестка… Правда, она прелестна, пан майор? — перехватив скользнувший по портрету взгляд Фещука, поинтересовалась мнением гостя хозяйка.
— У нас так не принято снимать, пани, — довольно холодно ответил Фещук.
— Но ведь это интимный снимок, для кабинета… Если хотите, я его уберу. Кто знает, может быть, это все, что останется на память от Бигуси…
— Разве она не вместе с мужем?
— О, если бы! Нет, нет… Бигуся в Варшаве. Я не могла ее удержать. Она там вторую неделю.
Теперь хозяйка смотрела на офицеров тревожно, вопрошающе, даже забыла о скомканном в руке платочке. А Осташко и Фещуку все казалось в этом сумрачном, добротно отделанном кабинете противоречивым, усложненным, запутанным: неведомый Михась, которому в эту военную пору наверняка нашлось бы дело в так хорошо ему знакомых, судя по надписи на коллекции, Быдгощских и Закопанских лесах; и эта красавица Бигуся, возможно строящая сейчас баррикады где-либо у варшавского вокзала; и сама хозяйка с повадками штабс-капитанши и одесским выговором…
Все вроде бы стало проще, яснее на вилле и в саду, когда, чтобы сменить батальон, пришел полуэскадрон польских улан. Они держались здесь по-свойски, бесцеремонно. В коридоры втащили седла, сбрую, полевые телефоны, рации… То и дело слышались испуганные возгласы хозяйки:
— О, Езус-Мария, это же рододендрон, пан хорунжий… Его нельзя отставлять от окна…
— Пше прашам, пани, война!..
Янчонок толкался во дворе среди кавалеристов, рассматривал погоны, расспрашивал… Наверное, опасался попасть впросак вторично.
Вечером в столовой виллы командиры обоих подразделений устроили совместный прощальный ужин.
— Нех жие Войско Польске!
— Нех жие Червона Армия!
Постукивали кружками о кружки, пели «Терезу» и «Катюшу», обменивались зажигалками, портсигарами. Какой-то тучный улан, похожий на Варлаама из «Бориса Годунова», вписывал в полевую тетрадь Алексея названия знакомых ему вёсок, что могли встретиться на пути батальона, и, щекоча усами, кричал в ухо:
— Скажешь, что от поручика Стемпы… Встретят, как брата… Скажешь, что скоро буду… Поручик Стемпа… Янек. Там все знают… Запомнил?
Потом настроили рацию на Москву, слушали вечернюю сводку Совинформбюро. На сандомирском плацдарме шли тяжелые бои. Союзники высадились в Южной Франции и заняли Ниццу. Войска Второго Белорусского фронта взяли Осовец — крепость на подступах к Восточной Пруссии.
На рассвете батальон вышел на Варшавское шоссе. Зашагали цепочкой между кюветом и изгородью кустарников. По шоссе ехали только походная кухня, фуры хозвзвода и медпункта. Их обгоняла нескончаемая вереница «студебеккеров» и полуторок с боеприпасами, грохотали самоходки, ревели тягачи дальнобойной артиллерии. В небе барражировали истребители. После полученных от Василия писем, особенно после недавнего, у Алексея, когда он видел пролетающие «миги» и «илы», неизменно возникали волнующие раздумья. Из некоторых намеков все больше убеждался, что Василий — на одном с ним участке фронта… Километрах в десяти восточнее Минск-Мазовецка находился большой аэродром. Может быть, там его полк? Там, в городе, часто видел солдат и офицеров с голубыми петлицами, но понимал, насколько было бы бесполезным подойти и расспрашивать… Перед выходом из Минск-Мазовецка, посылая письмо Василию, прибегнул и сам к намекам. Не называя города, упомянул о том, что в нем запомнилось. Костел на берегу пруда… Трехэтажное здание Рады Народовой на главном проспекте… Кондитерская фабрика на окраине… Написал и о том, что хорошо чувствовать неподалеку свои крылышки… Поймет ли Василий? Теперь надо ждать ответа.
После тридцатикилометрового марша заночевали вблизи Дембе-Вельке. Опускались сумерки. И когда совсем стемнело, увидели на западе раскинувшееся на полнеба багровое далекое зарево. Это горела Варшава.
5
Если бы это пригасившее августовские звезды зарево поднялось и заполыхало пожаром справедливого возмездия над городом, откуда выполз и замахнулся когтистой свастикой на всю землю тысячеглавый упырь! Но горел не он, не Берлин, а Варшава. Напоминала о новых жертвах, о новых загубленных жизнях, о новых тяжких дорогах войны. Дыхание пожарищ там, за Вислой, казалось, доходило и сюда, опаляло ночную степь. Алексей, подложив под голову полевую сумку, лежал лицом вверх, прислушивался к работящему, ни на минуту не умолкаемому гулу ночного неба. В сторону Вислы летели и летели наши ночные бомбардировщики. В черных глубинах словно бы сбегали со стальных валов, пересекались, вились, постукивали, шумели трансмиссии и ременные приводы множества станков и весь этот подоблачный крылатый цех торопился завершить к рассвету срочный, ударный заказ.
Несмотря на утомительный форсированный марш, многие красноармейцы не спали. Кто-то оплескивался у придорожной криницы. Кто-то блуждал с охапкой травы — или искал товарища, или выбирал себе местечко поудобнее. Неподалеку от Алексея светляками вспыхивали цигарки, ломал дремоту беспокойный разговор.
— Ее бы с ходу надо было взять… Чтобы не дать ему очухаться… Ударить танками с ходу, и все!..
— А ты-то сам с ходу далеко ушел? После полдня в хвосте плелся и на батальонную кухню поглядывал: живот подтянуло. А танк, он тоже не воздухом живет и не булыжниками стреляет… Да и Вислу нелегко одолеть… Считай, как наша Волга…
— Ну, с Волгой ты ее не равняй. В Волге будь кто, а пузыри пустит. Река на всю Европу одна. А Висла, как я понимаю, вроде Дона или Сожа. За левый-то берег наши сразу зацепились.
— Мы за левый, а он и за правый еще держится… Не уходит на ту сторону. Варшаве коленкой горло придавил… Видишь, как достается ей…
— В том-то и дело. Оттого и сердце щемит, что небось рассчитывали варшавяне на нас…
— Кто рассчитывал, а кто и нет… Слышал, что замполит на привале объяснял? Есть и такие, что от тебя, самарского, шарахаются как черт от ладана…
— Чем же это мы, самарские, их прогневали?
— Тем, что твой батько помещику дал лаптем пониже спины в семнадцатом году… Понял? Вот оттого и Люблин им поперек глотки… Им подавай сейм другой — толстопузый, в цилиндрах, в белых перчатках. Потому этот самый Бур-Комаровский с Миколайчиком и заторопились с Варшавой… Чтоб и тебя, самарского, опередить, и тех, кто вчера нас сменил в Минск-Мазовецке…
