— А люди-то, люди за что там гибнут? Смотри, какой ад! Все небо пламенится. А ведь там и детишки, и старики, и женщины…
— Вот это и горе, что они кровь льют.
Опознать говоривших на слух Алексей не мог. Самарским мог быть Янчонок, но голос, негодовавший, что так занапрасно гибнут люди, принадлежал человеку постарше. Наверное, кому-либо из прибывшей после боя за Седлец маршевой роты. Пополнение оказалось на этот раз небольшим. Не так-то легко было подтягивать его полуразрушенными дорогами из отставших фронтовых тылов и резервов. Батальону дали всего двенадцать новеньких. Кажется, среди них тоже был волжанин — Протопопов, посланный во вторую роту. А кто же его сейчас убеждал? Уж не Солодовников ли? Голос будто бы его. И эти вырвавшиеся приглушенно и скорбно слова о льющейся крови… Уже и третьего брата потерял Павел… Под Ленинградом… Да, это он!
Темнота сгущалась, а с ней сгущалось, сильнее кровавилось зарево.
В середине следующего дня подошли к вытянутой вдоль шоссе Милосной. Подобно тому как Прага была предместьем Варшавы, так и Милосна, и стоявший неподалеку от нее Окунев были пригородами Праги. И здесь особенно стало заметно ожесточение боев, которые вела на подступах к Висле вторая танковая армия. Во взломанном предполье немецкой обороны колючая проволока заграждений и провода обрушенных телефонных линий оплетали и наши танки, и десятки немецких, множество брошенных орудий, тягачей, минометов. Представлялось, что две сцепившиеся в железной мертвой хватке армады так гигантским клубком и волочились по земле, сравнивали, стирали блиндажи, окопы, капониры, пока не запутались в сетях этого проволочного хаоса, не замерли обессилевшие, бездыханные. И чудом казалось, что эта подминающая все под себя тысячетонная лавина прошла полями, пустырями, оставила почти целыми и в Милосной, и в Окуневе, куда, должно быть, любил выезжать служилый варшавский люд, многие кварталы дач. Кокетливо изогнутые чешуйчатые крыши, покрытые плющом стены, красивые балконы и мансарды, широкие итальянские окна… Сохранились нетронутыми площадки для тенниса и крокета, беседки и павильоны в хорошо ухоженных садах.
А вдалеке упирались в небо черные дымившиеся колонны. Порой течения воздушного океана пошатывали их вверху, изламывали, размывали, и тогда они сливались, затемняли весь горизонт. Внизу вспыхивали пожары, а над черно-бурой, стелющейся по земле тучей вырастали, покачивались новые столбы дыма. Казалось, что вот-вот рухнет подпираемый ими небосвод.
В шагавших повзводно колоннах — гнетущее молчание.
Из протянувшихся неподалеку от Милосной окопов, которые занял поутру батальон, была видна почти вся Прага. Она лежала в огромной чаше, примыкавшей пологой западной стороной к мостам Вислы. Тысячетрубное скопище сохранившихся, пока мало тронутых бомбежками и артобстрелом зданий, парков, площадей, костелов, стиснутые старинными особняками улочки и широкие просеки магистралей, уходивших к реке…
В той грозной подкове, что опоясала предместье к концу августа, полк Савича находился на левом фланге рядом с полком из польской дивизии имени Тадеуша Костюшко. Вплотную соседствовал с жолнерами батальон Фещука. Все перевалившие уже на сентябрь дни были заняты нащупыванием уязвимых мест во вражеской обороне, уточнением ее опорных узлов и огневых средств. А противник стянул их сюда немало. Выполняя приказ Гитлера — сравнять Варшаву с землей, уничтожая ее, немцы отнюдь не намеревались оставить, лишиться выдвинутого далеко вперед на восточный берег плацдарма. В каменных теснинах города затаились танковые дивизии СС, отборные гренадерские части. Хорошо укрытые артиллерийские, минометные батареи огрызались то редким, беспокоящим, то массированным огнем. И в окопах батальона теперь то и дело сновали артиллерийские разведчики, днем перетаскивали из одной ячейки в другую свои стереотрубы и рации, а ночью засекали и наносили на карты частые орудийные вспышки.
Однажды после орудийной перестрелки Осташко увидел двух незнакомых красноармейцев, торопливо переползавших к свежей, еще дымившейся воронке. С четверть часа покопавшись там, переползли затем к следующей. Потом спрыгнули в окоп. В вещмешках, которые тащили за собой, что-то зазвенело.
— Вы что там ворожите? Откуда сами? — окликнул их Осташко. Они повернули к нему свои сосредоточенные, чем-то довольные, даже счастливые, лица. С минуту молчали. Отвечать или не отвечать? У того, кто окликнул, праздное любопытство или хозяйская требовательность?
— Мы осколочники, товарищ капитан… В общем, собираем осколки, — наконец пояснил старший сержант с черными погонами, на которых блестела эмблема артиллеристов.
— Это что же, в утиль или для исторического музея? На память потомкам? — пошутил Алексей. О такой военной специальности услышал впервые.
— Нет, утиль и музеи это не по нашей части. Это мы для вас, для пехоты, стараемся. Немецких пушкарей будем ловить…
Сержант засунул руку в вещмешок, вытащил и чуть ли не любовным жестом мастерового подбросил на ладони несколько сверкающих на изломах голубоватой сталью осколков.
— Видите, тут для наметанного глаза и калибр, и маркировка… А воронки или борозда от рикошета тоже многое подсказывают… Умеючи, можно и азимут вывести… У вас закурить, товарищ капитан, не найдется? — Сержант шутливо намекнул, что за его словоохотливость надо бы заплатить.
Примерно в километре, за окраинными домами Праги, бухнул выстрел. Снаряд пролетел над окопом и разорвался вблизи. Над головами зачернели комья земли и, разламываясь, дробясь на лету, осыпались вниз. Осколочники поднялись на бруствер и поползли к воронке, будто туда упали с неба золотые слитки.
— Ух, гад, руку опек… Горячие еще…
— А я тебя как учил? Сперва плюнь… Если не шипит, тогда хватай.
Зинько, отряхиваясь от припорошившей его земли, обернулся к Алексею, кивнул в сторону артиллеристов, одобрительно воскликнул:
— Это ж целая академия, товарищ капитан! Научились же, а?
Он словно прочел и повторил мысли Алексея. «Научились, научились», — так же, как и Зинько, не раз думал он; думал и всеохватно, в масштабе всех фронтов, и в масштабах куда меньших, присматриваясь к своему батальону да и к самому себе… В училище в полном соответствии с уставом они многократно отрабатывали тему — бои за населенные пункты… «Главные силы войск, действующих внутри населенного пункта, наступают по огородам, садам и через дворы…» И, отрабатывая, перескакивали через дувалы, залегали меж картофельными грядами, подходили к какому-либо зачуханному домишку со стороны сарайчика, остерегаясь окна, глядевшего на улицу. Так учили и в запасных полках… И кто думал тогда о вот такой, широко раскинутой вдоль Вислы каменной громадине, смотревшей сейчас миллионами окон? Вот тебе и дворы да огороды! Где тут они? Но недаром исподволь, от боя к бою, постигали нужное для победы… И те, кто лег в братские могилы, оставляли для живых кровью оплаченные уроки. И если он, Алексей, погибнет, после него тоже останется такой же священный урок, что-то заповедное для тех, кто пойдет дальше…
…Битва за Прагу началась одиннадцатого сентября. Было нежаркое, безветренное утро, какие так хороши в эту пору ранней осени. Реденькие известково-белые паруса облаков замерли, надолго бросили невидимые якоря в густую прохладную синеву неба. Алексей смотрел в бинокль на окраину предместья, на массивные, увитые диким виноградом корпуса ветеринарного института, который лежал в полосе наступления батальона, и, на миг поддавшись очарованию этого утра, словно бы увидел гурьбу студентов, весело сбегающих с высокого многоступенчатого крыльца на лужайки парка.
Через полчаса после первых залпов наших батарей и скрытно подошедших ночью бронепоездов, после дымовых снарядов, выпущенных, чтобы облегчить пехоте сближение с противником, вся глубокая пражская котловина окуталась таким густым чадом, будто в ней варили асфальт для всех дорог мира. И в этот плотный, смрадный, но спасительный чад ринулись тридцатьчетверки, к броне которых приникли десантники. Они высадились почти у стен института. Сказался многодневный кропотливый труд огневиков — заранее точно определили расположение фашистских батарей, подавили их. Те орудия, что уцелели, стреляли наугад, по звуку моторов, по лязгу гусениц…
Командир машины, на которой с одной из штурмовых групп находился Алексей, дважды отчаянно высовывался из люка, тревожась, есть ли кто на броне, уцелел ли, сохранилась ли взаимодействующая с ним пехота.
— Ближе, ближе, давай еще! — крикнул ему Алексей, понимая, насколько дороги сейчас каждая минута и каждый лишний десяток метров.
Танк с разгона сломал и отбросил вверх, на себя, звено железной ограды, все спрыгнули наземь. Навскидку хлестнули автоматными очередями по окнам цокольного этажа, подбежали ближе и метнули гранаты. Вслед за Золотаревым, взвод которого штурмовал главный подъезд, Алексей вскочил в вестибюль. Налево и направо, как квершлаги, темнели высокие мрачные коридоры. Черт побери, вот бы где пригодился ручной фонарик! Но кто-то из красноармейцев еще раньше пролез в окно, высадил дверь — хлынул свет, стала видна в глубине лестничная клетка, ответвления коридора. По лестнице сыпались вниз немцы. Двое задержались и, прикрывая убегавших, разрядили в коридор свои «шмайсеры». Алексей и Золотарев едва успели отступить за саженной высоты гранитную чашу. Пули срикошетировали об ее отполированную округлость, пронзительно взвыли. Алексей и Золотарев ответили короткими очередями, гулко затопали по коридору.
