Танк с разгона сломал и отбросил вверх, на себя, звено железной ограды, все спрыгнули наземь. Навскидку хлестнули автоматными очередями по окнам цокольного этажа, подбежали ближе и метнули гранаты. Вслед за Золотаревым, взвод которого штурмовал главный подъезд, Алексей вскочил в вестибюль. Налево и направо, как квершлаги, темнели высокие мрачные коридоры. Черт побери, вот бы где пригодился ручной фонарик! Но кто-то из красноармейцев еще раньше пролез в окно, высадил дверь — хлынул свет, стала видна в глубине лестничная клетка, ответвления коридора. По лестнице сыпались вниз немцы. Двое задержались и, прикрывая убегавших, разрядили в коридор свои «шмайсеры». Алексей и Золотарев едва успели отступить за саженной высоты гранитную чашу. Пули срикошетировали об ее отполированную округлость, пронзительно взвыли. Алексей и Золотарев ответили короткими очередями, гулко затопали по коридору.
В проломленную сбоку дверь связист втащил провод.
— Товарищ капитан, куда его?
— Поднимай на второй, — крикнул Алексей, взбегая по лестнице мимо перевалившегося через перила, только что убитого гитлеровца… Мимо золотившихся в сумраке канделябров, на одном из которых покачивалась продырявленная пулей алюминиевая фляга.
На втором этаже, где тянулись такие же нескончаемые коридоры, он мысленно прикинул внутреннее расположение комнат, дернул к себе первую с левой стороны дверь. Просторно, во все множество окон, брызнуло солнце. Лепной потолок, в глубине сцена, длинные ряды кресел. Актовый зал. Нет, для НП надо что-либо поукромнее… нашел комнату, выходившую окнами на север, осторожно выглянул на улицу. Танк, что их сюда доставил, а может другой, стоял впритык к завалу из кирпичных блоков и посылал снаряд за снарядом в дальний конец улицы, по бойницам, замеченным в приподнятых фундаментах зданий. Прижимаясь к стенам домов, туда бежали красноармейцы. Кажется, среди них был уже и Золотарев.
В комнату быстро вошел Фещук, взял протянутую ему связистом трубку.
— Первый, Первый! Я — Седьмой… Мне Первого… Как Ульян?! Когда?
Фещук с силой прижал трубку к уху, будто этим пытался приблизить далекий голос говорившего. Потом продолжал слушать, все так же плотно притиснув трубку и не отпуская ее от побелевшей ушной раковины.
«Ульян» — незамысловатое кодовое название смерти — было известно всем. Алексей оторопело смотрел на комбата.
— Убило Савича… Осиротели, — вполголоса проговорил он, опуская трубку и отводя в сторону глаза. — Полк принял на себя Каретников.
…Бой в городе похож на бой в лесу. Движение на тех же сокращенных дистанциях. Короткие рывки и перебежки. Действия мелкими группами… В лесу с любого тенистого дерева может встретить наступающего в лоб, в затылок пуля снайпера. Так и здесь смерть подстерегает из-за каждого угла, парапета, афишной тумбы, из чердачных люков и парадных подъездов, из-за обрушенной стены и множества других каменных ловушек. Но они же, эти камни, могут и защитить, выручить. Есть в уличных боях и свои облегчающие душу минуты. Наступающему порой кажется, что только он один вгрызается в ячеистую, начиненную тротилом плоть города, что только на него одного обрушен весь огонь врага, что и через сто, двести метров сопротивление будет такое же, а возможно, еще сильней. И вдруг где-то ночью или на рассвете почувствуешь впереди податливость, узнаешь, что никакой близкой опасности уже нет… И можешь поднять голову. Можешь не пригибаясь перейти улицу. Можешь не торопясь, не обжигаясь ложкой, сесть за котелок и вспомнить добрым словом товарищей — левого или правого соседа, которые не подвели тебя, сделали свой солдатский маневр. А он, твой сосед, наверняка переживал то же самое. И еще хорошо, если в такие минуты никто не упрекнет тебя, что упустил, потерял соприкосновение с противником, сочтут твои действия верными. И посыплются ли после этого на батальон ордена и медали, будет видно завтра, а пока закуривай!..
Овладев ветеринарным институтом и прилегающими к нему зданиями, батальон Фещука тем самым помог соседнему подразделению из дивизии Костюшко выйти на второй день на одну из главных магистралей города — Минский проспект. А продвигаясь по Минскому проспекту, который выводил к мосту имени Понятовского, жолнеры в свою очередь грозили отрезать те подразделения гитлеровцев, что противостояли полку, каким теперь командовал Каретников. Немцы отошли к восточному вокзалу. К утру следующего дня Фещук трижды переносил свой командный пункт, пока штурмовые группы не уперлись в заранее подготовленный к обороне квартал трехэтажных домов. И тут Каретников ввел в бой свежий, придерживаемый ранее в резерве батальон и приданный полку гаубичный дивизион. В конце дня батальон Фещука шел вторым эшелоном. Бои отдалялись к заводам. Прага, выглядевшая вчера безлюдной и покинутой всеми жителями, вдруг оказалась густонаселенной: люди выходили из подвалов с детьми на руках, с узлами.
Алексей, направляясь в тыл батальона, чтобы посмотреть, где и как развернулся медпункт, не доходя до него, увидел сидевшего на приступках крыльца Мусатова. Его ранили в ногу. Две молодые полячки делали перевязку. Бинт, наложенный в несколько витков, окрашивался кровью, а ефрейтор жмурился и так широко улыбался, будто ему было щекотно.
— Медпункт рядом, Мусатов… Ты что, не мог дойти? — спросил Алексей.
— Доковылял бы, товарищ капитан. Да вот прицепились по дороге, ничего не мог поделать.
Женщины не поднимали склонившихся над раненым лиц, и Алексею были видны только их припыленные, собранные шпильками волосы да какие-то ссадины, запекшаяся кровь на маленьких девичьих ушах.
— Паненки тоже ранены?
— Как я понял, серьги у них фриц выдернул, — пояснил Мусатов. — Видите, прямо с мочками оторвали…
Одна из полячек обернулась к Алексею, молча кивнула. Изгибом бровей, грустными большими глазами она напомнила фотографию, что висела на вилле в Минск-Мазовецке… Но Бигуся была в Варшаве…
В ночь на четырнадцатое сентября, после четырех дней непрекращавшейся схватки, в час, когда, казалось, начал затихать гул боя, в городе раздались взрывы. Один, другой, третий… Это не мог быть воздушный налет, небо оставалось молчаливым, не появились и ищущие лучи прожекторов, да и сама мощность взрывов говорила о зарядах большей силы. В расположенной над подъездом небольшой комнате привратника, где в это время находился КП батальона, воздушная волна распахнула дверь балкончика, сорвала шторы затемнения. Новожилов бросился их налаживать.
— Можешь, кажется, не спешить, — проворчал Фещук.
Он позвонил соседу в третий батальон, тот был поближе к Висле.
— Мосты? Ну, я так и догадался! Значит, убрались?.. Что ж ты упустил? Ну-ну, не обижайся, знаю, знаю…
На крыши еще не легли отблески зари, когда Фещук и Осташко прошли к Висле. Поднятый взрывчаткой в воздух красавец мост со своими обрушенными и вздыбленными пролетами теперь темнел над водой, как гигантская, остроуглая диаграмма. Если бы его удалось захватить целым, все равно прорваться на тот берег казалось немыслимым: всякий, кто появился бы на этом ровном, почти километровом каменном полотне, был бы сразу расстрелян. И все-таки жаль. Кто-то рядом вздохнул. Увидели за развалинами портовых сооружений конфедератку.
— Что, товарищ, варшавянин небось? — спросил Фещук.
Из-за развалин подошел к ним офицер.
— Горит, все горит! — восклицал он, глядя в сторону дымившейся Варшавы. — Они заплатят за все… О, как заплатят… И за Иерусалимскую аллею, и за Лазенки, и за Ста́ре Място… Все горит!.. Но они заплатят… Уже ради этого стоит жить!
А Висла текла — хмурая, холодная, обозначая рубеж, который еще предстояло перейти неведомо когда…
6
— Наш капитан сегодня светится… как молодой месяц…
— Еще бы, такой вагон писем получить! Я бы каблуки сбил, пляшучи…
— Письмо письму рознь. Другое получишь — и всю ночь мигаешь глазами, не спишь… А это, видать, веселые…
— И неужели все неслужебные, товарищ капитан?
Почтальон вручил Осташко письма на виду у всех, прямо на занятиях с сержантским составом, и возгласы красноармейцев звучали с незлобивой, легкой завистью.
У Алексея сегодня действительно был счастливый день. После Минск-Мазовецка казалось, что все его забыли, несколько недель ни от кого ни одной весточки, а вот здесь, в Яблонно-Легионово, куда передислоцировались после боев за Прагу, сразу такая пачка… Соблюдая расписание, не укоротил занятий ни на минуту, хотя хотелось, ой, как хотелось! Закончив беседу, пошел не в штаб, а выбрал укромное местечко на песчаном пригреве, под сосной, стал читать письма. Не все развеселили. Мамраимов писал из госпиталя. Лежал в Уфе. Письмо, вопреки обычным шутливым присказкам, грустное. Под Брестом попал под огневой налет, оторвало кисть правой руки, пробовал писать левой. «Что из этого получается, Алеша? Тренируюсь, чтобы расписываться в ведомостях собеса!» Вот кого надо было сейчас подбодрить. Валя сообщала, что теперь уже точно известно — в планы «Гипрогора» на будущий год включено восстановление городов Донбасса. «А вдруг мы приедем туда одновременно?» Отец, как всегда, коротко: «Жив, здоров, погоняю свою савраску». Так он называл маленький бестендерный паровозик, очевидно, единственный пока в рудничном депо.
