Развернув треугольник Василия, Алексей на этот раз не увидел в нем ни одного вычерка, которыми прежде так пестрели письма брата. Словно вырванный из командирской тетради, листок бумаги передали оказией, минуя тех аккуратненько обмундированных, необщительных девиц, стайку которых он однажды встретил, будучи в армейских тылах. Алексей жадно зацепился взглядом за те подтверждающие строки, каких он ждал от брата: этот городишко ему знаком, даже купался как-то в пруду у костела… Полчаса езды до перекрестка, где стоит изваяние Мадонны…
Алексей ошалел от радости. Значит, они и в самом деле рядом. Могли увидеться еще месяц назад. За это время Минск-Мазовецк отдалился, однако не настолько уж далеко… Придется отпрашиваться у начальства повыше. Фещук своей властью отпустить не решится.
Но на другой день Алексей получил такое разрешение при самых неожиданных обстоятельствах.
Его вызвали в политотдел корпуса.
— Что-то мне это не нравится, Алексей, — нахмурился, провожая, Фещук. — Прежде отпускал тебя с легкой душой, а сейчас туда приехал новый начальник политотдела, а от нового начальства ждать можно всего.
— Возможно, знакомится с политсоставом?
— Мог бы познакомиться и на месте… Тут что-то другое…
Беспокойство комбата оказалось обоснованным.
Штаб корпуса, в состав которого они вошли перед началом летнего наступления, находился сейчас в Надме, недалеко от Воломина. На пересекавшей приречные дюны песчаной дороге попутчик всегда был желанной рабочей силой даже для броневичков, в каких разъезжали офицеры связи. С одним из них Алексей добрался до Надмы, где в полуразрушенных постройках кирпичного завода разместился штаб. Фамилия подполковника Тодорова, который его вызывал, не говорила Алексею ничего. Корпусного начальства он не знал. И естественным было его удивление и некое облегчение, когда Тодоровым оказался тот самый политотделец, который когда-то проверял батальон у Новосиля. За полтора года он словно пожелтел лицом еще больше, в гладко зачесанных волосах сильнее пробилась седина, ленточка «за ранение» и подполковничьи погоны — тогда он был майором — тоже свидетельствовали, что и для него время не стояло на месте.
— Мы, кажется, знакомы?
— Так точно, товарищ подполковник… если не забыли Верхних Хуторов…
— И то, как вы мед тогда хотели зажать?..
— Отдали медсанбату, товарищ подполковник, как было приказано.
— А в Яблонно-Легионово ничем не обзавелись?
— Польша, товарищ подполковник… не своя земля…
Знал, давно знал Алексей, что, чем мягче, покладистее ведет разговор вызвавшее начальство, тем бо́льших сюрпризов можно от него ждать. И вот он!
— Засиделись вы в батальоне, товарищ Осташко… Что ж так, а?
Алексей пожал плечами. Потом спохватился, что Тодоров может подумать, будто он, Алексей, с ним согласен и тоже этим огорчен.
— Для политработников это даже неплохо, товарищ подполковник. Знаешь людей, люди знают тебя…
Тодоров помолчал, отделяя паузой мягкое начало разговора от той его деловой части, где он вправе приказывать.
— Так вот, товарищ Осташко, намерены послать вас заместителем к Каретникову. Он остается командиром полка. Политотдел дивизии рекомендует замполитом вас. Да и нам кого-либо другого искать незачем… А Каретников сам из нашего теста. С таким командиром сработаетесь легко… Ну, как?
Тодоров ногтем распечатал пачку «Казбека», протянул Алексею.
Он, выгадывая лишние минуты для размышления, завозился с папиросой: разминал табак, крутил, изламывал поудобнее мундштук. Почувствовал сам, что нервные движения пальцев выдают волнение. Еще несколько секунд выгадал, прикуривая. Хотелось сразу и просто сказать «нет», если бы достаточно было такого односложного ответа. А что добавить к нему, как объяснить? После роты пришел в батальон с робостью, но ведь свыкся, потянул! Эх, не в этом, пожалуй, и загвоздка. Тогда из Старого Подгурья и Кащубы конца войны еще было не разглядеть. Только ее первые перевалы… Какую бы ношу ни взвалили на плечи — помалкивай, тащи, не перебирай, не перекладывай на другого. А сейчас? Хотя будет нелегко, а все же близка, близка победа! И дойти бы до нее, коль улыбнется судьба, с теми, с кем за полтора года сроднился на всю жизнь…
— Товарищ подполковник, очень прошу оставить меня в батальоне!..
Тодоров, видимо уже и раньше заметивший колебания Осташко, нахмурился.
— Как вас понять, товарищ капитан? Отказываетесь расти?
Он выделил, подчеркнул его звание, то, в котором Алексей ходил и под Новосилем, когда и для самого Тодорова брезжили где-то впереди ставшие теперь реальностью подполковничьи звездочки.
— Товарищ подполковник, я ведь политработник ускоренный, военного образца.
— А я, по вашему мнению, какого? А?
Алексею вспомнился разговор, что завел Тодоров в Верхних Хуторах, когда они вечером степью возвращались с комсомольского собрания, вспомнил и решился на хитрый ход:
— Да, вы мне говорили… И тогда же, прошлым летом, признались, что завидуете моей должности…
— Разве и до таких признаний дело дошло? И вы что же, в самом деле хотите ворваться в Берлин только с танковым десантом? Не иначе? А в штабе полка, по-вашему, только реляции пишут? Савич разве не на переднем крае погиб?
Тодоров стал пробирать, журить, но Алексей уже чувствовал, что ему, пожалуй, удастся уклониться от нового назначения.
— Ну и как, настаиваете на своей просьбе?
— Так точно, товарищ подполковник!
— Хорошо, можете идти. О решении узнаете…
Алексей облегченно поднялся, но не уходил.
— Что у вас еще?
— Разрешите обратиться с одной личной просьбой.
— Слушаю…
— Здесь неподалеку, за Минск-Мазовецком, мой брат… летчик… Не виделись пять лет… Позвольте отлучиться на два дня…
— Хорошо, скажете от моего имени Каретникову, чтобы отпустил.
7
Через два дня Алексей ехал знакомой дорогой на Минск-Мазовецк. У фабрики, на восточной окраине города, слез с полуторки и пошел пешком, посматривая по сторонам, чтобы не пройти подсказанного Василием перекрестка. Вслед за бензовозом, который у часовни с Мадонной съехал с шоссе и скрылся за придорожной рощицей, Алексей свернул влево. Миновал лес и сразу увидел, что не ошибся, попал туда, куда надо. В каких-либо двух километрах от шоссе, в выбитой первыми заморозками степи, сливаясь с ее побуревшей травой, стояли темно-бурые выруленные в один ряд самолеты, металась на жерди «колбаса», виднелись деревянные штабные домики. К одному из них, который выделялся среди остальных затянутой пыльным полотняным тентом верандой, он и направился. У крыльца стояли и разговаривали трое офицеров. Заметили Алексея с его общевойсковыми знаками различия и замолкли, вопрошающе посмотрели. Алексей обратился к старшему — майору, с радушным веснушчатым лицом, — сказал, что хочет видеть замполита. Посчитал, что лучше всего представиться я объяснить все своему коллеге…
— Я вас слушаю, — откликнулся майор.
Алексей протянул удостоверение личности.
— Осташко? Алексей? Слышал, слышал. Василий рассказывал о вас, ждет… Семенов, где он сейчас?
— На взлетной, товарищ майор.
— А подменить?
— Сейчас некем. Может быть, часа через два, когда вернется Пархоменко…
— Да не загорать же капитану два часа…
Майор смекалистым, настороженным взглядом окинул Алексея, казалось, ощупал этим взглядом его карманы и свисавшую набок полевую сумку. Осташко, догадавшись, чем вызвана эта настороженность, улыбнулся.
— Насчет этого не опасайтесь, товарищ майор… Хотя и следовало бы, но с собой ничего не захватил. Выпьем по такому случаю попозже…
Улыбнулся и замполит:
— С собой захватывать и не надо было. Мы, летчики, не нищие… Только всему свое время. Ладно, Семенов, отведи товарища к взлетной.
Василий узнал брата издалека, вскочил с травы и, не отходя от самолета, замахал руками, завопил на весь аэродром:
— Алешка!
Обнимались, хлопали друг друга по плечам, снова обнимались.
— Перехитрили-таки мудрецов?.. Согрешили?.. Сразу нашел?
— Помогла Мадонна…
— Вот бабка и оказалась полезной. А я все боялся: вдруг ты на Седлец пойдешь? Поэтому на этот перекресток и намекал… Думаю, лишь бы ты на это шоссе выбрался, а тут уже локтем подать…
— Да, нас, пехоту, найти потрудней…
— А мы на виду… Тут уж нас «хейнкели» два раза навещали. Разыскали, сукины сыны… А родной брат неужели, думаю, начнет петлять?
Не виделись пять лет — и каких! Война обкатала и словно бы сравняла братьев — старшего и младшего. У Василия, младшего, рано располневшего на материнских блинчиках и оладушках, увальня и лежебоки, она, казалось, отобрала все лишнее. И округлость щек, и полноту фигуры, грозившую перейти в преждевременную тучность, и свойственную ранее неспешность движений. Он стал поджарым, продубленным и, ладно обтянутый комбинезоном, явно довольный собой, влюбленно смотрел на Алексея, который к прежней худобе и костлявости за эти годы нарастил мышц, мускулов, без каких трудно пехотинцу… А глаза у обоих были материнские — это всегда признавал даже Игнат Кузьмич, — большие, сиявшие синевой с легкой поволокой.
