2
После незабываемого орловского и это, второе, лето так многозначительно обещало щедро вместить в себя все желанное сердцу, все недавно казавшиеся дерзкими упования, крепнувшую веру в близкую, теперь уже близкую и полную победу. Зрели в нем новые, очистительно-суровые и тем самым благодетельные грозы.
Алексея ждала в батальоне целая пачка писем. И тоже весенних, солнечных. Валя писала о том, что их «Гипрогор» сейчас завален работой. Разрабатываются проекты восстановления Смоленска, Вязьмы, Новгорода (ей приходится часто выезжать — на одной из открыток стоял почтовый штемпель Ржева), но есть уже заявки с Украины.
Были письма от Василия. Они нашли друг друга только после освобождения Нагоровки. Василий прошлое лето тоже участвовал в боях на Орловщине, а сейчас, как и Алексей, находился на Первом Белорусском, но на каком именно участке этого размахнувшегося чуть ли не на тысячу километров фронта? Возможно, здесь же, в полосе сорок седьмой армии, в состав которой теперь вошла дивизия… Догадаться трудно. Несколько строк, в которых брат, вероятно, назвал какие-то населенные пункты, решительно вычеркнул химический карандаш цензора. А фраза «машу тебе крылышками», которой заканчивалось послание, конечно же ничего не поясняла. Их много было сейчас, этих крыльев, пролетающих над передним краем днем, неугомонно напоминавших о себе и ночью. Наша авиация бомбила Седлец, Демблин, Влодаву. Но, судя по письму Василия, он недавно вернулся к прежней специальности, можно думать, что он в истребительной авиации, в которой застало его начало войны там, в Эмильчино.
Отец в письмах не утаивал горечи. Месяц назад Алексей просил его рассказать, как выглядит Нагоровка: удалось ли чему-нибудь сохраниться, уцелеть. Отец отвечал, что главный проспект, да и многие другие улицы лежат в развалинах, а расчищать их пока некому — надо прежде всего поднимать шахты…
«А Дворец твой, Алеха, тоже взорвали немцы, когда драпали… Груда камней… Каждый день прохожу мимо него на рудник, и как гляну, аж сердце закипает…»
Знал бы отец, что у Алексея и сейчас еще лежат на дне вещмешка ключи от Дворца. Не стал их выбрасывать, и прочтя это отцовское письмо. Все же носил с собой два с половиной года! С теми первоначальными мыслями, с какими, покидая Дворец, он опустил в карман эту позванивающую связку, расстаться не мог, они углубились, вызрели… Можно разрушить и сравнять с землей стены, но уничтожить, испепелить память о том, чем жили в них люди, не под силу никому. Да и сами эти стены не только продолжали незримо существовать, но и раздвинулись, ощутимо и огромно раздвинулись сейчас для него, Алексея. От предгорий Тянь-Шаня, где он взял винтовку, и до этих ковельских пущ с замелькавшими в них зелеными фуражками. А вдуматься — так и пошире: на весь мир, на всю израненную, измученную землю, на которой с победой правого дела предстоит строить и любить, строить и верить.
Алексей считал, что он первым принесет в батальон весть о подошедших погранвойсках, но, оказывается, об этом уже знали все. Знали в штабе батальона и в ротах — они занимали вторую линию окопов, которая тянулась вдоль разлившейся по лугам речонки, а отсюда до временного расположения пограничников было совсем недалеко.
— Хорошие ребята, навещал их, — сказал Фещук. — Правда, старослужащих мало, один-два — в обчелся. Но с начальником заставы кое-что вспомнили. От Домачева в сорок первом почти рядом отходили. Глаз у него теперь стеклянный, свой потерял тогда… Комиссовать приказано, да упросил оставить. Шутит: «Кутузову можно было, а мне нельзя? Пока, мол, пограничный столб на место не поставлю, погоны не сниму».
— Да, полсотни километров — и Польша!.. Подумать только! — воскликнул Замостин.
— Позвольте уточнить по карте, товарищи командиры, — Трилисский развернул на коленях только что принесенную из штаба полка пятикилометровку. — Как здесь обозначено, область государственных интересов Германии… Читайте!
— С такими грабежными государственными интересами пусть распрощаются навсегда, — посмотрел на подсунутую начштаба карту Алексей. — Это надо забыть. Польша, и все!..
— Есть забыть, товарищ замполит! — охотно согласился Трилисский. — Кстати, товарищ капитан, в преддверии границы я достал одну любопытную вещицу. Можете взять ее себе на вооружение…
— Да не докучай, пожалуйста, хоть сейчас этой своей вещицей, — раздраженно, как будто услышал нечто знакомое и надоевшее, махнул рукой Фещук. — Успеешь еще. Капитану не до нее. Человеку после медсанбата надо осмотреться, а ты со своей цидулкой…
— Почему вы о ней отзываетесь так неуважительно, товарищ майор? — обиделся Трилисский. — Между тем, поговаривают, что она негласно рекомендована самой Москвой.
— Поговаривают! А ты и веришь! Что, у Москвы других забот сейчас нет!
— Напрасно вы так, право же, напрасно, — не сдавался начальник штаба. — Заботиться надо обо всем.
После этого разговора Алексей пошел в роты. За полтора месяца его отсутствия батальон пополнился, в каждом подразделении примечал новых, незнакомых людей. Но парторги рот остались прежние, и радостно было вновь встретиться с Солодовниковым, Зинько, Бреусом… Только минометчики оказались без своего партийного вожака — парторга тяжело ранило при недавней бомбежке.
Вернулся Алексей в штабной блиндаж поздно вечером. Там сидел за столом и что-то писал Трилисский. Увидев, что тот все еще держится обиженно и молчаливо, Алексей вспомнил прерванный разговор и сам спросил у начштаба, что тот хотел ему показать. Трилисский оживился, вынул из полевой сумки и протянул Алексею какую-то отпечатанную на машинке, многостраничную и довольно-таки зачитанную рукопись.
— Памятка, товарищ капитан. С трудом выпросил один экземпляр у Голикова. Есть кое-что полезное. Во всяком случае, пренебрегать ею, как пренебрегает комбат, по-моему, не стоит. Да вы и сами убедитесь…
Алексей читал и вначале никак не мог сообразить, почему Трилисский так настойчиво предлагает другим эти страницы. В них обстоятельно расписывались правила поведения — как вести себя в гостях, на улице, за обеденным столом… Что за чертовщина?! Потом вспомнил, что начштаба предложил памятку после того, как разговор зашел о близости границы, о Польше… «Можете взять себе на вооружение…» Ах, вот в чем дело! Он невольно улыбнулся.
— И вы усмехаетесь? — вспылил Трилисский. — Вот уж от вас этого не ожидал. Что вы находите здесь смешного?
Глаза Трилисского зажглись искренним негодованием. Обижать его вторично не хотелось. Он своей горячностью, непосредственностью напоминал Запольского.
— Смешного не вижу, — как можно мягче сказал Алексей. — Однако удивиться удивился… Почему надо размножать эту шпаргалку именно сейчас?
— Странный вопрос… Неужели непонятно? До сих пор мы воевали дома, на своей земле, а теперь… впереди чужбина.
— Так что же? Мы приглашаемся туда на светский раут?
— При чем тут светский раут? Это нормы поведения, приняты повсюду. Напомнить о них нелишне. И кроме того, здесь есть просто интересный познавательный материал.
— Ну, если познавательный, другое дело…
— Да, познавательный! Вам известно, например, откуда ведется обычай, предписывающий мужчине идти слева от женщины?
Алексей, улыбаясь, пожал плечами.
— Ага, вот и не знаете!
— Допустим…
— А это заведено исстари. Ведь оружие — саблю, рапиру — носили на левом боку, и, значит, так можно было быстрей и удобней выхватить его, чтобы рыцарски защитить женщину.
— Дорогой мой, — теперь уже не сдерживаясь, смеялся Алексей. — Мы ведь с вами хорошо, очень хорошо знаем другое… Начиная с тридцать восьмого года и позже многие потомки этих самых рыцарей, не говорю, что все, но многие, нисколечко не спешили выхватить оружие и защитить тех, кому исстари положено идти справа от мужчины. Так оно, это оружие, на левом боку и осталось… А Фещук не вкладывает его в ножны уже ровно три года. Кто же кого должен учить нормам поведения? Не мудрено, что он посматривает на эти назидания госпожи Семеновой искоса.
— Что за госпожа Семенова?
— А это вспомнился один виденный в Вологде старый экслибрис. «Кабинет для чтения госпожи Семеновой». Вот и подумалось, что и памятка с ее книжных полок…
— Значит, по-вашему мнению, она ни к чему?
— Я так не сказал бы… Но только пойми, мы уже бо́льшему можем поучить!
В блиндаж вошли Фещук, Замостин, и, щадя самолюбие начштаба, Алексей не стал продолжать спор, да он, в сущности, был закончен, по крайней мере для него. Если в последующие дни и приходилось мысленно возвращаться к нему, то уже по другому поводу.
…Седьмого июня стало известно о высадке войск союзников на северном побережье Франции. То, чего так долго ждали, о чем не один год писалось в дипломатических посланиях и представлениях, о чем говорилось и за «круглым столом» Тегерана, и у солдатских костров, наконец-то свершилось. Алексей читал газеты, отдавая должное грандиозности начавшейся операции — ее замыслу, масштабам, выполнению. Одиннадцать тысяч самолетов первой линии, брошенных в бой… Четырехтысячная армада кораблей, пересекшая Ла-Манш… Сотни линкоров, крейсеров и эсминцев, открывших огонь по побережью… Здорово!
