Иногда шутя, а порой и серьезно мать сопротивлялась слишком назойливой «эстетической тирании», потом уступала дочери, и в маленькой квартирке Кацманов ничего нельзя было переместить без Фани.
На полке, сзади продавца, очень долго стояла бронзовая группа. Старинная французская, чу?дной работы. Наверное, гениальный и безвольный скульптор из «Кузины Бетты» Бальзака умел делать такие. Две женщины держат нарцисс, в чашечку которого, конечно, позднее пристроили электрическую лампочку. Когда вещь исчезла, Фаня очень огорчилась.
Порой, если не удавалось рассмотреть цену на ярлыке, девушка спрашивала. Лева стеснялся.
– Зачем? Ведь мы не будем покупать.
– Посмотришь, какие у меня будут красивые вещи, когда я начну зарабатывать сама! У меня в комнате все будет только красивое. И буду спрашивать, ничего особенного. Продавцу не трудно ответить.
Сегодня, зимним вечером, в туманной дали за стеклом витрины казались какими-то неестественными, не живыми и вещи и профиль продавца.
Продавец, старый, бывалый человек, знал в своей жизни много произведений большого искусства. Он любил настоящие вещи и понимал в них толк. Его тянуло к молодой красивой девушке, которая, он отлично знал, не может ничего купить. Старый бездетный холостяк. В его чувстве к незнакомой девушке было что-то отцовское. Он и в молодости был не навязчив. Будь Диана, как он поэтично-старомодно звал для себя девушку, чуть посмелее, он рассказал бы ей так много замечательных историй о прекрасных вещах, которые он видел и любил когда-то, любит и сейчас. И только. Больше ему ничего не нужно.
Краем глаза он заметил девушку. Сегодня он осмелится. Он расскажет Диане о «Кохиноре – горе Света», о «Санси», об «Орлове» и «Полярной Звезде», и о самом крупном алмазе в мире – три тысячи тридцать пять каратов! – совсем недавно, в 1905 году, найденном в Африке. Э, камни не старятся, как люди! Расскажет о чудесной, мучительно-трудной работе гранильщиков. Их имена кое-как помнят лишь специалисты, потому что деньги ценятся выше искусства… А ведь только от гранильщика зависит красота камня, созданного слепой природой бесформенным куском, облепленным неблагородной породой.
Может быть, сейчас она войдет.
Нет. Прошла мимо!..
– Сегодня я весь день думала об этом.
– Я тоже.
– Но ты еще не мог быть уверен.
– Ты свое дело знаешь, Фань, – без лести возразил брат. – Я знал, ты не ошиблась.
Молодые Кацманы были сдержаны, немногословны, особенно если дело касалось чего-то серьезного. Это было результатом тяжелых лет раннего детства, проведенного в скитаниях эвакуации, следствие полуголодной, беспорядочной жизни среди чужих, когда мать, разрываясь между работой, очередями и добыванием продуктов, была вынуждена оставлять своих маленьких в одиночестве на долгие дни.
– Ну, – начал Лева перед громадой Центрального театра Советской Армии.
– Стой, – перебила сестра. – Не торопись. Это слишком важно. Не нужно сбивать друг друга. Понимаешь? Нельзя подсказывать. Я написала, на кого думаю. Пиши и ты. У тебя есть бумага и ручка?
3
Совпадение имени их не поразило.
Они обошли театр кругом и поднялись по широким ступеням. Среди колонн пусто, пьеса уже началась. С площади они казались молодыми людьми, пришедшими на свидание.
– Он просыпал, – сказал Лева. – Потому что на него это похоже. Потому что кроме некому. Потому что мы не сговаривались. Ты здорово придумала, Фань!
– В институте говорят, что на приисках бывают кражи, – сказала сестра. – Он приезжает в Москву торговать краденым. Я помню: каждый раз, когда он приезжает, он возится и пыхтит в ванной. Я очень помню! – Фаня первый раз повысила голос.
– Ловко придумано! – с яростью подхватил Лева. – Он боялся держать золото на себе. Умыться с дороги! За ним пришли бы к нам, и он свалил бы на маму. Мерзавец!
– Жаба! – сказала сестра.
Они замолчали. Брат неловко взял девушку под руку:
– Не проговорись маме.
– Ты дурак, Левка!
– Ладно. Я хотел сказать, что он ее брат.
– А твой дядя.
– Я в этом не виноват.
– И мы с мамой тоже.
– Мне он всегда был отвратителен с его разговорами.
– И маме тоже.
Издали показалось бы, что они спорят. Они спустились и пошли к дому.
– Нужно кончать работу.
– Сегодня кончим.
– Как хорошо, что мы это придумали!
– Очень хорошо!
Пропуская троллейбус, они остановились на площади.
– О чем ты сейчас думаешь? – спросил Лева.
– О папе. Когда его мучили, другие служили фашистам. Такие… – быстро ответила девушка.
– И я думал об этом, – сказал Лева.
Брат и сестра были очень близки, зачастую их мысли совпадали, и они любили совпадения. Отца они не помнили. Для них Исаак Кацман стал символом всего лучшего, всего высокого. О нем они говорили и думали без боли, с гордостью.
– Что он сделал бы на нашем месте? – спросил Лева, когда они вошли в свой двор.
Когда слово «он» произносилось ими с особенной, им понятной интонацией, это значило: отец. В трудных случаях, судя о себе или о других, они умели привлекать «его» и обсуждали, как поступил бы «он».
– Он не задумывался бы и не медлил, – ответила сестра.
– Куда мы пойдем?
– В милицию.
– Да, только не нашего района. Ведь он живет не в Москве. Нужно пойти в главную.
– Да, – согласилась Фаня. – Но завтра я не могу.
– А мне удобно.
– Иди ты в первый раз. Наверное, одного разговора будет им мало. Второй раз мы пойдем вместе.
Они очень энергично работали и все кончили к часу ночи. Мать не заметила ничего необычного в поведении детей.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
С заснеженного таежного аэродрома, обслуживающего местную авиалинию, Нестеров проехал в Сендунское отделение милиции и через два часа задал первый традиционный вопрос арестованному Окуневу Александру Ивановичу:
– Что, в дополнение ранее данных вами показаний, вы имеете сообщить по предъявляемому вам обвинению?
– Ничего, – хмуро и решительно ответил Окунев. – Запишите, что я протестую против незаконного содержания меня под арестом. Обвинения не признаю.
– Не признаете?
– Нет. Эх, – Окунев пошевелил плечами и зло уставился на Нестерова, – знаете, гражданин следователь, встретились бы мы с вами в сторонке, я бы вам… рассказал!..
Нестеров рассмеялся и возразил:
– Ну, Окунев, быть может, и в сторонке вы со мной не справились бы! Вы вот мне лучше объясните, что вы делали в Н-ке? Да, в Н-ке, где вы были в этом году дважды. Сначала двенадцатого августа, а потом шестнадцатого?
Наглое выражение исчезло с лица Окунева, но ответил он без запинки:
– Виделся с братом.
– С каким братом?
– С Гавриилом.
– А что он делает в Н-ке?
– Работает.
– А зачем ваша жена Антонина Филатовна ездила в Г-ты одиннадцатого августа?
– Я этого не знаю, – запнулся Окунев. – Не знаю, куда она ездила.
– А кто такой Сергиенко?
– Сергиенко?
– Да. Сергиенко.
– Как его зовут? – спросил Окунев, пытаясь сообразить, что следователь знает о посылке, отправленной им под выдуманным именем Сергиенко в Г-ты.
– Смотрите, – предложил Нестеров, показывая Окуневу сопроводительный адрес к посылке, полученной Антониной Окуневой в Г-тах. – Это ваш почерк. Это вы, назвавшись Сергиенко, отправили в Г-ты на имя вашей жены посылку с краденым золотом.
– Нет, – отрекся Окунев.
– Нет? А эту телеграмму, которую ваша жена, получив посылку, отправила за подписью «Маша» на имя вашего брата Гавриила Окунева в Н-к, вы видели? – спросил Нестеров, показав Окуневу копию условной телеграммы.
– Нет, – упорствовал Окунев.
– Гражданка Пупченко утверждает, что эту телеграмму она дала вам в руки, когда вы были у брата в Н-ке.
– Не знаю никакой Пупченко.
– Вспомните. Ее зовут Марья Алексеевна. Ее вы сватали вашему брату. Квартирная хозяйка вашего брата в Н-ке. Тоже не помните?
– Ее знаю, а телеграммы не видел. Брата спрашивайте, ему телеграмма.
«Брата? – думал Нестеров. – Брата, который исчез неизвестно куда… Так…» И он сказал Окуневу:
– Вы мне советуете спросить вашего брата? Спросить Гавриила Ивановича Окунева? А что он мне ответил бы, по вашему мнению, если бы?..
Несомненно, в лице Окунева был страх, страх сидел в желваках под оттопыренными ушами, в скошенном взгляде, в линии тонких сжатых губ. Особенный страх…
– Хорошо, гражданин Окунев, о вашем брате… я расскажу вам в свое время. – Нестеров нажал голосом на слово «я».
Окунев думал: «Что узнал этот следователь на Кавказе?»
И, свободно включаясь в ход мыслей Окунева, Нестеров подтвердил:
– Совершенно очевидно, я побывал в Н-ке и в С-и. И пора бы вам понять, что ваше раскаяние должно не только содействовать выяснению истины, но и облегчить вашу участь. Суд будет, Окунев, суд!
– Нет, – с усилием произнес Окунев, сжимая кулаки.
