Но в особенности тетю Галю порадовал жалобный мамин рассказ о «моих проститутках» и, в частности, о том, как еще в 68-м она (мама) выуживала меня чуть ли не из борделя и с «пьяной девкой», тоже «совершенно пьяного», везла в троллейбусе оформлять на улицу 25-го Октября бронь, и я, хоть и был под мухой, но в скверике напротив Большого театра все-таки обратил внимание, как прямо на голове у памятника Карлу Марксу устроила себе наблюдательный пункт ворона.
15А вот какая история приключилась ровно 30 лет назад, после которой мама с тетей Галей насмерть поругались, правда, потом все равно помирились, но после нее (этой не совсем красивой истории) мама теперь с тетей Галей всегда начеку, и я уж не говорю о папе.
И все из-за этого абажура, по которому сейчас ползают увесистые гусеницы и на оранжевый свет, как на огонь любви, летит и бьется насмерть самая красивая бабочка по имени опель-адмирал.
Он до сих пор еще не увял – весь этот в рюшечках и в оборочках оранжевый пенсионер-красавец – висит себе как ни в чем не бывало, и мама его до сих пор чуть ли не каждый день протирает специальной щеточкой, а папа, пока эту щеточку нашел, то объездил, наверно, пол-Москвы, правда, купил ее все равно у нас в Удельной в отделе уцененных товаров Маленковского универмага.
16А когда-то этот абажур висел на Покровском бульваре, и было это в 55-м году, как раз перед самой Наташенькиной свадьбой.
И вот примерно за неделю до свадьбы тетя Галя была у нас в гостях и ей «смертельно понравился» наш абажур, она уже, наверно, несколько лет к нему тайно присматривалась, а маме как раз были срочно нужны деньги. И они с тетей Галей поторговались, и, хотя маме тоже было «смертельно жаль» с ним расставаться, в результате она его тете Гале уступила за 200 рублей (сейчас двадцатка, но тогда на эту сумму можно было купить как теперь на тысячу; но и этого, конечно, было мало за такую «чудесную вещь»). И тетя Галя, страшно торопясь (а вдруг мама передумает!), его увезла, а мама (время поджимало) тут же купила Наташеньке на свадьбу постельное белье и плюшевые занавески, а на фарфоровый сервиз и на тумбочку под телевизор все-таки не хватало (у нас уже тогда был КВН еще, правда, без линзы). Так что пришлось еще и занимать у бабушки Лизы.
17А за два дня до свадьбы к нам вдруг в квартиру звонок – и, точно спущенная с цепи, с абажуром наперевес врывается разгневанная тетя Галя и требует вернуть ей обратно эти «несчастные 200 рублей». И маму это настолько возмутило («ведь только подумать, какое все-таки варварство!»), что папа ее (тетю Галю) с «совершенно спокойной совестью» вместе с ее «вонючим абажуром» выставил за дверь. И в результате ее (тетю Галю) даже не пригласили на свадьбу, и своими постоянными звонками она попыталась всю нашу праздничность омрачить, и чтобы не портить маме нервы, папа, в сохранение спокойствия, на время торжеств даже отключил телефон.
18И тетя Галя еще, наверно, целый месяц нам названивала и иногда даже по ночам, а потом все-таки не выдержала и в местный комитет ЦАГИ (где мама уже тысячу лет не работала, но где ее все как облупленную знали) написала на маму заявление, где очень подробно перечислила все нюансы этой «сомнительной сделки», и подчеркнула, что абажур уже старый, еще времен попа Гапона, и чуть ли не весь в клопах, и красная цена такому «сокровищу» не больше ста рублей, пускай не ста, ну ста пятидесяти или даже ста сорока. Но уж никак не двухсот. А 200 рублей – это, по мнению тети Гали, «самая настоящая спекуляция». И параллельно «этому пасквилю» прислала к маме на переговоры двух «низкопробных» подружек, которые тоже знали маму как облупленную, еще по довоенным делам и, как и следовало ожидать, очень маме завидовали. А «эти склочницы» опять врываются в нашу квартиру со своим «вонючим абажуром» (и маме даже показалось, что они его нарочно чем-то измазали) и, бросив его папе под ноги, тут же поспешно сбегают, и папа потом очень жалел, что это была не сама Галя, а так папа надел бы этот «шутовской колпак» на ее голову. И мама сейчас тоже очень жалеет, что не смогла ей «швырнуть прямо в морду» «эту несчастную двадцатку».
19И тут же следом на кафедру начертательной геометрии Галя посылает еще одну бумагу, обкатанную теперь уже в ЦАГИ и подписанную тамошним председателем месткома, где обнародует все свои «отвратительные пакости», и в результате эта бумага ложится на стол самому начальнику Академии имени Жуковского генерал-лейтенанту Волкову (и со словами «очень гнусный был человек» папа опять отвлекается от экрана). И все, конечно, понимали, что всё это – «шитые белыми нитками происки», но каково было маме, одной из двенадцати женщин-полковников на весь Советский Союз!
20И мама до сих пор хранит в своем «секретном архиве» квитанцию, где зафиксировано, что она послала «этой неблагодарной сквалыжнице» на ее домашний адрес «эти несчастные копейки», и с тех пор дружба прошедших огонь и воду пламенных подруг хоть и не совсем свернулась, но пошла как-то наперекосяк, и, как всегда, мама потом ей, конечно, все простила, «ведь сердце-то не камень», но что-то «самое хорошее и святое» оборвалось навеки, и теперь, пожалуй, уже и не склеить.
Зато папа тете Гале не только ничего не простил, но до сих пор очень доволен, что «эта подлая тварь так себя проявила».
Медаль за город будапешт
В сопровождении бегущих титров хор имени Пятницкого завершает кантату о Родине, и, предваряя передачу «Спокойной ночи, малыши », на экране появляется тетя Валя.
Папа выключает телевизор и, выйдя на крыльцо, запирает веранду на ключ. Спускается по ступенькам в сад и, растворившись в темноте, исчезает… Вот, побренчав колотушкой под висящим у летней кухни рукомойником, возвращается уже из коридора и, повесив ключ на гвоздь, готовит маме лекарство. Папа вытаскивает из облатки таблетку и, разрезав на блюдце заранее приготовленный персик, подносит его четвертушку к маминым губам. Перед принятием лекарства сначала надо что-нибудь съесть.
Мама выплевывает косточку на салфетку и, проглотив таблетку, запивает ее из протянутого папой стакана. Поперхнувшись, заходится в кашле, и, постучав маму по спине, папа уходит на кухню.
Папа приносит горсть грецких орехов и придвигает еще времен Покровского бульвара миниатюрный сверлильный станок.
– Давай, Толюн-писун… налетай! – подмигивает мне папа и скармливает маме еще один ломтик.
– Все, Вера, все! – хлопает в ладоши папа. – Пора, Верунчик, спать…
Папа берет маму за локоть и бережно приподнимает. Но мама сопротивляется: когда еще доведется так пооткровенничать с сынулей!
Я закручиваю крантик, и похожий на штопор хоботок вонзается в расщелину лежащего в лунке ореха. Орех с треском раскалывается и, обнажив извилистые внутренности, разваливается на две половины.
Мама дожевывает персик и продолжает свой рассказ про орден ВЕНГЕРСКОЙ СВОБОДЫ.
…Климент Ефремович поручает маме произвести аграрную реформу, и этот хамелеон Ференц Надь для притупления бдительности вручает маме орден, а когда попытался сбежать, то его тут же поймали, но, вместо того чтобы сразу же обезвредить, проявили халатность, и между его сторонниками и сторонниками Матиуса Ракоши опять разгорается спор; и Климент Ефремович сначала был на стороне Надя и дал маме задание составить списки голосующих за национализацию земельных участков, но когда речь зашла об ответственности, то все сразу же засомневались и уклонились, и оставшейся в одиночестве маме пришлось за всех отдуваться и все подписывать самой, так ей велел этот мерзавец Надь, а сам, прежде чем еще раз сбежать, все свои полномочия передал бывшему партизану из местных крестьянских вожаков, одному из тех предателей, кто переметнулся в стан врага и выступил против национализации; а потом Надя поймали уже окончательно и расстреляли. И теперь мама понимает, почему после подавления путча уже при вышедшем из тюрьмы Януше Кадаре (после доноса мстительного Ракоши) ни ее, ни Климента Ефремовича (какое все-таки варварство!) даже не пригласили на юбилейные торжества, посвященные десятилетию Венгерской Народной Республики.
А потом нам надо было лететь в США, но я почему-то заупрямился и лететь в Америку категорически не захотел.
Я маму перебиваю:
– Кто, я?.. Я не захотел лететь в Америку?
Мама на меня смотрит и с какой-то печальной укоризной качает головой:
– Ты что, забыл, тебя еще вызывали к Левушкину…
Я говорю:
– Мамуля, мне же тогда было только шесть лет…
Мама на меня смотрит и молчит.
Тут вмешивается папа.
Он смотрит на маму и говорит:
– Ты что, Вера, того? Зачем ты впутываешь Толю! – и, повернувшись ко мне, крутит у себя возле виска указательным пальцем.
– Все, Толька, – строго замечает мне папа, – видишь, мама уже устала… Пойдем, Верунчик, пойдем попурлептикаем…
Попурлептикать (от французского пур ле пти) – это значит сходить в туалет по-маленькому. В отличие от всех остальных маме разрешается ходить в утепленный туалет, куда из бака при помощи мотора качается горячая вода.
