Примером такой логики может служить памятная записка румынского МИДа, отправленная С. Д. Сазонову 30 мая (12 июня) 1915 г., где, в частности, говорилось: «Принцип национальностей является основанием наших притязаний, но надо признать, что совершенно невозможно применять этот принцип с полной точностью»181. Логика румынской политики была проста: раз русская армия отступала, значит, пришло время выторговать у Петербурга лишнюю уступку. Теперь самыми справедливыми, с точки зрения Бухареста, стали географические границы: с Сербией – по Дунаю, с Россией – по Пруту. При этом не менялось одно – почти все претензии основывались на вере в их абсолютную справедливость: «Румынская территория включала бы таким образом Черновцы, как центр румынской культуры, и, конечно, императорское правительство не пожелает упустить из виду, что Буковина является провинцией, отторгнутой от Молдавии, и, возвращая себе территорию, имеющую границей Прут, Румыния лишь вступает снова во владение частью своей собственной территории. Несомненно, императорское правительство желает, чтобы Сербия и Румыния развивались в дальнейшем в полном согласии; разделенные Дунаем, они избегнут всякого повода к затруднениям и конфликтам. Наоборот, пребывая в состоянии непосредственного общения на левом берегу Дуная, без естественной между собой границы, они были бы подвержены возможностям возникновения постоянных поводов к вражде, которые в конечном счете расстроили бы дружеское согласие. Румыния искренно желает жить с Сербией в мире»182.
В то же время, когда Бухарест торговался с союзниками относительно судьбы австрийского наследия, в Берлине решили использовать эффект, произведенный военными успехами, и закрепить его приобретением нового союзника за счет той же Австро-Венгрии. Германская дипломатия старалась убедить Будапешт пойти на уступки Румынии. В июне 1915 г. германский канцлер Т. фон Бетман-Гольвег сделал премьер-министру Венгрии графу И. Тиссе предложение пересмотреть политику по отношению к румынскому элементу в Трансильвании. Тот согласился пойти на определенную либерализацию проводимой традиционно жесткой линии с тем условием, что это не приведет к угрозе целостности королевства Венгрии. И. Тисса категорически не желал соглашаться начинать подобного рода изменения во внутренней политике, так как они могли выглядеть как результат давления Румынии. С его точки зрения, раз встав на такой путь, на нем трудно было бы остановиться183.
Максимальная уступка, на которую был готов пойти венгерский политик в 1915 г., сводилась к компенсации румынских аппетитов путем передачи Бухаресту части Буковины, причем только той ее территории, которая имела преимущественно румынское население. 22 июня 1915 г., в день взятия австро-германцами Львова, С. Буриан сделал официальное предложение Румынии. За выступление на стороне австро-германо-турецкого блока Бухаресту предлагали территории, которые был готов уступить И. Тисса. Предложение действовало в течение месяца. Ионел Братиану дал ответ уже 27 июня. Румынский премьер не отказывался от приобретения, но выступить был готов только после решающей победы над русскими184. Все зависело от того, насколько удачно закончится германо-австрийский «поход в Польшу».
Немецкие успехи вызвали в Бухаресте всего лишь колебания, тем более объяснимые, так как Румыния все больше чувствовала преимущества своего географического положения и нейтралитета. Выгода, разумеется, прежде всего была заметна в столице. «Бухарест блестит, шумит, суетится, кокотничает дорогими постройками, дорогими туалетами дам, дорогими лошадьми, – писал 14 (27) июля 1915 г. корреспондент «Речи». – Бухарест теперь один из самых оживленных европейских узлов сообщений. Через Бухарест провозятся товары и проезжают пассажиры со всех концов Европы. В Бухаресте каждый день совершаются громадные коммерческие сделки, покупаются и распродаются товары на колоссальные суммы. Ажиотаж, азарт рискованных операций, смелая спекуляция, быстрое обогащение – все, что может дать нейтралитет во время мировой войны, взято этим маленьким Парижем, этим городом азарта, риска и дорогих развлечений»185.
Румыны явно не хотели рисковать столь блаженным состоянием без гарантии на успех. Колебаниями Бухареста были недовольны обе группы великих держав. С. Д. Сазонов не без ехидства называл Болгарию, Италию и Румынию triple alliance, triple entente et triple attente – тройственный союз, тройственное согласие и тройственное ожидание186. Но для того чтобы русские продолжали отступать, а румыны – колебаться, Германии нужно было удержать Проливы. Насколько тяжелым было положение, иллюстрирует тот факт, что немцы через своего посланника в Бухаресте попытались договориться с сербами о транзите боеприпасов через их территорию в Турцию, в случае согласия Берлин обещал не возобновлять наступление на Сербию. Однако предложение не было принято187. После этого у немцев не оставалось выбора – они окончательно сделали ставку на Болгарию.
Великое отступление – от Балтики до Галиции
П
оложение России летом 1915 г. было очень тяжелым: на Юго-Западном фронте продолжалось германо-австрийское наступление, Северо-Западный фронт был ослаблен после ряда поражений, остро давал себя знать кризис снабжения. За 5,5 месяца 1915 г. фронт получил снарядов меньше, чем за первые 4,5 месяца 1914 г.: легких – на 39,5 парка, мортирных – на 17 парков, горных – на 17 парков и тяжелых – на три парка. При этом с декабря 1914 по март 1915 г. вместо запланированных 6 млн снарядов (в основном легкой шрапнели) в армию было отправлено 1944,5 тыс., то есть менее трети. Если в 1914 г. ежемесячное поступление снарядов составляло 47,3 парка, то за первое полугодие 1915 г. – только 25,2 парка1.
Обращает на себя внимание тот факт, что сокращение снабжения тяжелыми снарядами было относительно незначительным. Очевидно, что кризис русской тяжелой артиллерии был вызван не резким сокращением снабжения, а непредвиденным ростом использования тяжелых снарядов. Интенсивность огня германо-австрийской тяжелой артиллерии при прорывах потрясала воображение. Великий князь приехал на встречу на совещание командующих в Седлеце в мае 1915 г. подавленным. На фоне нехватки боеприпасов часть генералитета начинала нервничать. Командир Гвардейского корпуса генерал В. М. Безобразов выразил эти настроения следующим образом: «Скоро мы будем драться палками»2.
Проблема с кадрами, как упоминалось выше, остро встала уже осенью 1914 г. Теперь же Верховному главнокомандующему нужны были новые солдаты – обученные, вооруженные, готовые к бою части. Корпуса и армии фронта имели не больше трети списочного состава3. «При таких условиях, – вспоминал А. И. Деникин, – никакие стратегические планы ни на Берлин, ни на Будапешт не могли и не должны были более осуществляться»4. По свидетельству А. А. Поливанова, посещавшего после своего назначения и Седлеце, и Холм, главнокомандующие фронтами прежде всего жаловались на отсутствие обученных пополнений и недостаток снарядов5. Уверенность, организованность М. В. Алексеева благоприятно подействовали на великого князя, и он успокоился.
«Потом мы узнали, – вспоминал об этом совещании Г И. Шавельский, – что в этот день Великий Князь перешел с Алексеевым на «ты». Это была высшая великокняжеская награда талантливейшему военачальнику. За всю войну никто другой не удостоился такой награды»6. Об этом же свидетельствует и М. К. Лемке: «Великий Князь ценил Алексеева как глубокого знатока военного и стратегического дела, подчеркивал свое к нему расположение, называл его на «ты», что в их обстановке значит много. Когда надо было распутывать лодзинскую операцию, Николай Николаевич вызвал Алексеева с Юго-Западного фронта в Варшаву и, устранив своих «стратегов» Данилова и Щолокова, принял его план»7. По инициативе М. В. Алексеева произошло переформирование шестиорудийных батарей в четырехорудийные. Эта мера вызвала критику, но ее инициатор считал: «Французы ведут всю войну четырехорудийными батареями, не жалуясь на недостаток могущества; германцы теперь постепенно переходят к таким же батареям. Могущество скорострельной артиллерии зиждется на количестве снарядов, а не на числе орудий в каждой батарее»8. Из получившегося остатка орудий и личного состава, по мысли М. В. Алексеева, должны были формироваться новые артиллерийские бригады. Даже с учетом значительных потерь (до 500 тыс. пленных и 344 орудия) на 1 тыс. штыков в русской армии на лето 1915 г. приходилось только 2,12 орудия, к которым не хватало снарядов, а многие нуждались в смене стволов9. Последнее обстоятельство особенно пугало М. В. Алексеева.
В мае 1915 г. в Седлеце прибыл генерал В. И. Гурко. М. В. Алексеев планировал организовать фланговый удар по наступавшей в Галиции австрогерманской группировке из Польши. Для этого 6-й армейский корпус и ряд других частей перебрасывались с позиций на Бзуре и Равке в направлении на Холм в состав 4-й армии генерала А. Е. Эверта. В разговоре с М. В. Алексеевым В. И. Гурко изложил свой взгляд на сложившуюся ситуацию. По его мнению, недостаток снарядов оказался в какой-то мере спасительным для русской артиллерии: поскольку производство орудийных стволов наладить было гораздо труднее, чем производство снарядов, если бы последнее удалось организовать к концу 1914 г., то к весне 1915 г. на фронте у русской армии не было бы ни единого орудия, способного вести огонь. Рассчитывать на перелом ситуации в связи с отечественным производством не приходилось. С октября 1914 по октябрь 1915 г. русская армия, по данным Главного артиллерийского управления, могла получить 1075 трехдюймовых, 300 горных орудий, 160 шестидюймовых гаубиц, 40 42-линейных скорострельных и 400 48-линейных орудий10. Таким образом, русский фронт от Балтики до Персии мог рассчитывать на поступление в среднем 164,58 орудия разного калибра в месяц, что было совершенно недостаточно. «Лучше иметь орудия и экономить на снарядах, чем иметь снаряды и не иметь орудия, способные вести огонь», – сказал М. В. Алексеев11. Изменение состава батареи подчинялось такой же логике. Рассчитывая на преодоление кризиса снабжения, генерал предпочитал иметь больше боевых единиц в артиллерии, особенно учитывая рост количества частей пехоты.
