НЕ СОШЛИСЬ В ЦЕНЕ
В начале ноября в Руоколахти две тьмы нос к носу встречаются: не успеет рассеяться утренняя сутемь, как наступают вечерние сумерки. А день все еще уменьшается.
Стоял небольшой морозец, небо было в тяжелых низких тучах. Казалось, не подпирай их лес острыми вершинами, тучи обрушились бы прямо на землю. Не раз уже выпадал снег. Случались уже и морозы, за которыми наступала оттепель, но теплу так и не удалось вернуться. Тропинки и дороги обледенели, мшаник затвердел.
На склоне горы стояла привязанная к дереву лошадь. Разворошив брошенную ей охапку сена, она старалась отыскать в ней что-то повкуснее осоки. Разве уважающая себя лошадь станет жевать эту жесткую невкусную траву, пусть ее едят коровы — ведь им делать нечего, только жуй да жуй. А лошадь — скотина рабочая. Разбросав сено и не найдя, в нем ничего по вкусу себе, лошаденка попробовала смерзшийся ягель, но он ей тоже, не понравился.
В лесу раздавались удары топоров: молодые парни рубили еловый лапник. Лошадь оглянулась на поднимающийся на санях воз хвои, словно удивляясь, уж не собираются ли ее потчевать еловыми ветками, и опять принялась ворошить мордой сено.
Скоро на санях вырос огромный воз хвойных веток. Но поклажа была нетяжелой, сани легко скользили по обледенелой дороге, и лошаденка пошла резвым шагом. Ее никто не понукал, не дергал за вожжи, потому что дорогу она знала хорошо, тем более что путь вел к дому.
Смело, товарищи, в ногу.Духом окрепнем в борьбе.
Пусть холодные, мрачные тучи нависают над самой землей! У парней на душе было все равно весело и тепло. И хотя только начало смеркаться, в селе за озером уже засветились огни; сегодня они зажглись раньше, чем обычно, и казались ярче, чем когда-либо. Было шестое ноября, канун большого праздника — четвертой годовщины Октябрьской революции. Поэтому ярко горели лампы, керосин в которых берегли для этого праздника. Цепочка огней, сверкающая впереди в быстро наступающей темноте осеннего вечера, казалось, звала к себе, поднимая настроение. Правда, ребятам предстояло еще поработать. Они уже прикрепили лозунги и транспаранты к волостному Совету, школе и библиотеке, украсили праздничную арку. Но надо было еще украсить село хвоей, принарядить его. Видимо, и лошаденка, резво тянувшая воз, была в праздничном настроении и не хотела выглядеть усталой, хотя она только что вернулась из дальней поездки в Повенец, доставив по трудным осенним дорогам тяжелый воз муки и соли. Муки, правда, было мало, но все же в праздничные дни никто в Руоколахти не будет голодным. А после праздников лошаденке предстояло опять отправиться в Повенец — за оружием. Время было тревожное, приходилось на всякий случай обзаводиться оружием, хотя ехать за ним надо было далеко. Но в праздничный вечер думать об этом не хотелось.
Все ближе и ближе мерцали спокойные, предпраздничные огни села.
Вперед, заре навстречу,Товарищи, в борьбеШтыками и картечьюПроложим путь себе, —
пели комсомольцы Руоколахти. Они не подозревали, что вскоре после того, как они покинули ельник, где рубили хвою, там появились люди. Сперва из чащи вышли двое, внимательно огляделись, дали кому-то знак, и тут же весь ельник наполнился усталыми, обросшими вооруженными людьми с белыми повязками на рукавах. Среди них выделялся молодой стройный офицер в подогнанной по фигуре шинели с большим маузером на поясе. Выйдя на полянку, офицер остановился и взглядом поискал, где бы ему присесть. Мрачный, огромного роста мужчина сгреб большими руками сено, разбросанное по земле лошаденкой, и разостлал на пне.
— Сюда, господин главнокомандующий. Тут будет удобно.
Таккинен кивнул в знак благодарности, и взяв рукой в белой перчатке травинку, стал рассматривать ее.
— Молодежь из села приезжала сюда за хвоей, — пояснил Борисов. — Видно, украшают село к празднику. А может, к встрече с нами готовятся или к похоронам, — со смешком добавил он. — А разведчиков они не заметили, хотя наши совсем рядом были.
— Удивительно, — усмехнулся Таккинен. — Как это наши без шума обошлись… Я уже боялся, что все сорвется. Наши иначе не умеют: обязательно надо, чтобы за версту их было слышно. Да, кстати, сделай так, чтобы Вилхо Тахконен вечером был не в селе, а где-нибудь на подступах к нему.
— Почему же не в селе? — помрачнел Борисов.
— Характер у него такой. Он ведь немножко того… Как бы опять не взбеленился. Помнишь, как летом из-за того старика?
— Он что, у нас в ангелах числится?
— Делай, как я сказал, И еще проверь, всем ли ясно задание.
Несколько групп получили задание перекрыть все дороги, ведущие в село. Если кто-то попытается выйти из села, того надо без шума задержать или уничтожить.
Начало темнеть. Поднялся ветерок, и лес зашумел. Растревоженные ветром тучи пришли в движение, и в появившихся между ними просветах замерцали одиночные звезды.
Из села вернулись разведчики. Правда, в село из них заходил лишь один, остальные залегли за околицей и вели наблюдение. Войдя в село, разведчик чуть ли не сразу нарвался на патруль красных. Те с подозрением смотрели на незнакомого человека, но разведчик сам направился к ним и спросил, где живет Останайнен. Это успокоило патрульных: они, по-видимому, решили, что незнакомец пришел из дальней деревни по делам в волостной Совет.
Останайнен велел передать Таккинену лишь обрывок папиросной пачки, на которой черкнул карандашом «7 час.». Таккинену этого было достаточно. Разведчики сообщили, что окопы, вырытые когда-то на подступах к селу, расчищены, но красных войск в селе нет. Улицы, правда, патрулируются местными активистами, но задами можно незамеченными пробраться к школе, где сегодня вечером состоится большое собрание.
Созвать людей на собрание в те времена было делом не простым. Обычно начало собрания не назначали на какой-то определенный час, так как часы в деревнях имелись далеко не в каждом доме, а если где и были, то полагаться на них особенно нельзя. Да и держали во многих избах часы больше для красы и, чтобы сберечь их, старались не заводить. Поэтому точного времени никто не знал, и, оповещая народ о собрании, просто говорили, что оно состоится после ужина. А так как ужинали в разных домах в разное время, то и на собрание народ сходился долго и медленно.
Но в этот вечер в Руоколахти собрание было назначено на семь часов. Это значило, что собрание не обычное, а торжественное, в честь праздника, и на это собрание опаздывать нехорошо. Поэтому, как только начало темнеть, люди потянулись к школе. Когда Ермолов пришел в школу, большая классная комната была полна людей. В коридоре также толпился народ. На торжественный вечер пришли не только жители села, но собралось и немало крестьян из дальних окрестных деревень, даже кое-кто из Тунгуды. Были среди них и мужики, о которых поговаривали, будто они сбежали в Финляндию. Мало ли что могут наболтать. Видно, свои это люди, если пришли издалека на праздник Советской власти. Оттого что народу собралось много, на душе у Ермолова было тепло и даже как-то спокойно.
Убедившись, что в классе уже яблоку негде упасть и незанятыми оставались только стулья за накрытым красным кумачом столом президиума, Ермолов вытащил из кармана часы с потертым ремешком вместо цепочки, посмотрел на них скорее формы ради, так как неизвестно было, чьи часы показывают правильное время, и дал рукой знак начать собрание. Коммунисты села и член волостного Совета с торжественным видом, причесанные и побритые, одетые в самую нарядную, какая только у них имелась, одежду, сели за стол президиума.
Ермолов погладил черные усы, оглядев собравшихся.
— Дорогие товарищи! Собрались мы на торжественный вечер, посвященный четвертой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции…
Президиум собрания встал. Следуя его примеру, поднялись все.
Ермолов запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов…
Из коридора донесся какой-то шум, и стоявшие в первых рядах недовольно оглянулись на оставшуюся открытой дверь, видимо подумав, что это опоздавшие протискиваются в переполненный класс. «Если уж не сумели прийти вовремя, так постояли бы в коридоре и пели со всеми вместе…» — подумал Ермолов.
Но тут он увидел в дверях трех незнакомых мужчин. Один из них, совсем еще молодой, в финской офицерской шинели, поднял маузер и крикнул:
— Руки вверх!
Ермолов выхватил из кармана револьвер.
Испуганные женщины и дети отхлынули от дверей, подальше от человека в чужой шинели, подальше от его огромного маузера; раздались сдавленные, полные ужаса крики, плач. Лампа под потолком закачалась. Со звоном посыпались стекла. Из окон просунулись покрытые синеватым инеем вороненые стволы винтовок.
