На дворе трещали выстрелы. Расстреливали соплеменников во имя братства народов, во имя свободы, во имя демократии, во имя западной цивилизации, во имя бога, во имя миллиона телеграфных столбов, закупленных Британией…
Когда все затихло, Таккинен вышел во двор. На мерзшая, осенней земле лежали девять коммунистов. Они погибли, но они не отреклись!
— Все? — спросил Таккинен.
Засовывая в кобуру револьвер, Борисов посмотрел на Таккинена налившимися кровью глазами, и что-то похожее на горькую усмешку мелькнуло на его угрюмом лице. Все ли? Зачем спрашивать об этом? Всех все равно не перестреляешь. Ишь, господин главнокомандующий… Свои ручки не хочет пачкать. Хочет быть в сторонке, чтобы потом оправдаться и рассказывать в своих мемуарах: мол, он в расправах участия не принимал, это все другие…
— Вот еще один. На твою долю остался, — Борисов выхватил из толпы, вывалившейся на крыльцо, какого-то тщедушного старикашку и с такой силой толкнул его к Таккинену, что тот чуть было не свалился. Старик тоже с трудом удержался на ногах.
— Не убивайте, — завыл старик, дрожа. — Я не… я… не…
Старикашка сам не знал, что он хотел сказать; он не понимал, что от него надо этим убийцам.
Таккинен взглянул на Останайнена. Тот махнул, рукой: дескать, не стоит и руки марать.
— Задержите его, потом разберемся, — велел Таккинен.
Людей из школы выпускали но одному. Возле расстрелянных коммунистов стояли вооруженные бандиты, не подпуская к телам зверски убитых никого: ни родных, ни близких. Сломленных неожиданным горем жен и матерей расстрелянных коммунистов их соседи вели под руки, утешали. Ермолов и его товарищи хотели устроить седьмого ноября в селе демонстрацию. Но совсем иное, непредвиденное шествие состоялось в Руоколахти в этот праздник, и не праздничные колонны шли по улицам, а окруженные бандитами группы людей, которых разводили по селу и запирали в амбары, чтобы допросить ночью. Ведь для них эти люди были опасными преступниками, захваченными на «месте преступления» — на торжественном вечере, посвященном четвертой годовщине Октябрьской революции. А самых опасных участников этого преступления оставили в школе.
На следующий день Таккинен велел согнать на собрание всех мужчин села. Собрание было коротким. После того, что случилось предыдущим вечером, не нужны были ни разъяснения, ни уговоры. Демонстративно расстегнув кобуру маузера, Таккинен прошел к столу и, положив на стол чистый лист бумаги, объявил, что тот, кто готов добровольно вступить в отряд, может подойти и записаться.
— Ну, а если кто не хочет… — Таккинен посмотрел во двор, где лежали неубранные тела расстрелянных коммунистов. — Пусть посмотрят и подумают.
Поднялся ветер. Разогнанные им черные тучи плыли над селом, словно торопились убежать куда-то. Порывы ветра срывали еловые ветки, которыми были украшены избы. Все лозунги и транспаранты, вывешенные комсомольцами, сорвали еще утром незваные гости. Не удалось жителям Руоколахти отпраздновать четвертую годовщину Октября, к которой они так готовились. Но люди ждали и верили, что наступит пятая годовщина, а потом будет и пятидесятая. И еще знали они, что эту четвертую годовщину революции народ никогда не забудет.
Васселея оставили в дозоре на подступах к селу. В его группу включили Кирилю и Потапова, с которыми он и прежде ходил на задания.
Потапов был не в духе, и когда Кириля, по своему обыкновению, начал сетовать и охать, что же теперь с ними будет, Потапов сердито буркнул:
— Заткнись! За чем пошел, то и нашел.
— Что там в селе-то! Как там наши? — вздыхал Кириля.
— А ты не знаешь? — угрюмо ответил Потапов. — Кофий народу они там раздают, а люди кофий пьют да власть Советскую хвалят.
— Нет, добром это не кончится, — Кириля был настроен пессимистически. — Уж коли Таккинен да Борисов пошли, то хорошего ждать нечего.
— Да замолчите вы, черти! — приказал Васселей. — Заныли тут…
Васселей был старшим группы, и его положено было слушаться. Его группе строго-настрого было приказало не выпускать никого из села. Все вокруг словно вымерло. Голые деревья казались в темноте призрачными, а земля, местами покрытая белым снегом, местами еще обнаженная, черная, представлялась каким-то нагромождением камней, в расщелинах между которыми таилось что-то молчаливое и страшное. Этот таинственный, суеверный страх тревожил Васселея больше, чем мысли о реальной опасности.
— До железной дороги отсюда далеко? — спросил вдруг Потапов.
— Сколько верст, не знаю, — помедлив, ответил Васселей. — Зато знаю, что не одну смерть на том пути миновать надо.
— Смерть, смерть… — протянул Потапов. — А где от нее укроешься? Все одно она тебя найдет. И не все ли равно где. Хорошо было бы, хоть помирая, людям открыто в глаза смотреть.
— Ты у меня посмотришь, если не замолчишь.
Из села донеслись выстрелы, глухие, словно удары валька по мокрому белью.
Потапов встал и прислушался. Васселей снял затвор с предохранителя.
— Что? Что там? — испугался Кириля.
— Вроде красного войска в селе не должно быть, — недоумевал Васселей.
— Погоди, погоди, — сказал Потапов. — Если бы бой там шел, то стреляли бы из пулемета.
Но пулеметных очередей не было слышно. Зато затрещали винтовочные выстрелы…
— А знаете, они ведь невинных людей там убивают! — сказал Потапов и поглядел на Васселея.
— Коммунистов, — поправил Кириля.
— Тем хуже для нас, — сказал Потапов.
— Почему для нас? — спросил Васселей. — Ведь мы не там, а здесь.
— Послушай, Васселей. Вот я все эти дни думаю, голову ломаю. — Потапов насыпал на обрывок газеты столько махорки, что половина просыпалась на землю. — Говоришь, мы не там. А где мы? На печи лежим, что ли? Спрятались за баб да одним глазом поглядываем, что там на белом свете делается, так, что ли?
— Чего ты орешь на меня? — рассердился Васселей. — Я, что ли, тебе велел идти сюда? Сидел бы дома, на печи…
Потапов, замолчал. Они лежали, думая каждый о своем. Васселей думал о том, что было бы неплохо, если бы их забыли сменить с поста. Пусть там, в селе, происходит что угодно, они будут здесь, в стороне от всего, в тишине.
Прошло часа два, и тишина нарушилась. Со стороны села кто-то шел. Слышалось потрескивание сучьев под ногами, приглушенные голоса. Между деревьями мелькнула фигура, другая… Шли четверо.
Васселей поднял руку, дал знак не стрелять. Пусть подойдут поближе.
— Сейс! — крикнул Васселей по-фински и повторил по-русски: — Стой! Бросай оружие!
Те четверо сразу бросились на землю.
— Нет у нас оружия, — ответил из-за куста мальчишеский голос.
— Кто такие?
— Мы… мы карелы.
— Мы тоже карелы, — крикнул Кириля.
— А вы какие?
Да, какие? На этот вопрос нелегко было ответить.
— Идите сюда! — велел Васселей.
С земли поднялись четыре паренька. Васселей, Кириля и Потапов пошли им навстречу.
— Куда и откуда идете? — спросил Васселей.
— Вы не бойтесь нас, — сказал Потапов. — Что там, в деревне-то? Чего-то стреляли. А?
— Людей безвинных убивали. Вот чего стреляли, — дерзко ответил самый высокий из парней, выйдя вперед и как бы заслонив собой своих товарищей.
— Но-но! — строго сказал Васселей. — Так уж и безвинных…
Парень стоял насупившись, молча.
— Куда путь держите? — снова спросил Васселей.
— Нельзя нам дома оставаться, — ответил робкий голос из-за спины высокого парня. — Убьют они нас.
— Направились мы, конечно, не к вам, — сказал высокий парень, выпрямившись еще больше. — Мы видим, кто вы такие. Из той же компании.
— Из той же, говоришь? Нет, мы не из той же, слышишь! — сердито выдохнул Потапов, глядя не на парня, а на Васселея. — Пошли, поговорим!
Он взял Васселея за рукав и потянул в сторону.
— Кириля, ты гляди, чтобы не сбежали, — приказал Васселей.
Потапов увел его в сторону. Остановившись за деревом, крепко сжал за плечо и спросил:
— Слышал? А мы что?
— Что — мы? Мы же там не были.
— Ах вот как! Мы, значит, чистенькие? Стала быть, теперь в Карелии две силы — красные и банда Таккинена, а мы третья сила, промеж них, так, что ли? Говори!
— Ну мы… мы, конечно… А что мы можем? — беспомощно пробормотал Васселей.
В его беспомощности было столько отчаяния и горечи, что у Потапова пропала злость.
— Что можем? Уйти-то мы можем.
— Куда?
— Куда? Я уже сказал. У нас в Карелии можно быть на стороне тех или иных. Остаться здесь или уйти. Другого выбора нет.
— А нас там… Сам знаешь.
— Знаю. Я тоже там не в ангелах хожу.
— Там нас… — Васселей помолчал. — Как собак бешеных… Чтобы не кусались больше. Или в лучшем случае — в Сибирь. На веки вечные. А здесь худо-хорошо, а мы живы.
