Она качает головой.
— Лучше помогите накрыть на стол.
Эти доверительные отношения на чужой кухне навевают на меня тоску по дому — не по моей съемной квартире над пиццерией, а по дому моего детства. Я был самым младшим сыном в большой семье из Буффало, иногда даже сейчас мне не хватает звуков хаоса.
— Моя мама по пятницам готовила рыбу, — признаюсь я, открывая и закрывая ящики буфета в попытке найти столовые приборы.
— Вы католик?
— Нет, норвежец. Рыба — скандинавский афродизиак.
Щеки Эммы вспыхивают.
— И как? Работает?
— У моих родителей пятеро детей, — отвечаю я, кивая на окуня. — Прелюдия на блюде.
— Думаю, я могу согласиться с метафорой, — бормочет Эмма. — Стряпню моего бывшего мужа можно было считать контрацепцией.
— С моей стороны будет невежливо спросить, как давно вы мать-одиночка?
— Невежливо, — говорит Эмма. — Но если говорить коротко, с тех пор как Джейкобу поставили диагноз. — Она достает из холодильника молоко и наливает в кастрюлю, потом взбивает содержимое венчиком. — Он не принимает участие в жизни сыновей, только ежемесячно высылает алименты.
— Тогда вы можете гордиться, что вырастили их одна.
— Да, я горжусь. Моего сына обвиняют в убийстве. Какая мать после этого будет считать воспитание своим великим достижением?
Я поднимаю на нее глаза.
— Обвиняют, — повторяю я. — Но не осудили.
Она долго смотрит на меня, как будто боится поверить, что находятся еще люди, готовые поверить в невиновность Джейкоба. Потом начинает накладывать на тарелки.
— Джейкоб! Тео! — зовет она.
Джейкоб хватает свою тарелку и тут же возвращается в гостиную к телевизору. Тео сбегает по лестнице, замечает меня за столом и хмурится.
— Разве мы должны кормить его бесплатно? — спрашивает он.
— Я тоже рад тебя видеть, — отвечаю я.
Он смотрит на меня.
— Подумаешь!
Он не спеша уходит с едой к себе в комнату. Эмма наполняет наши тарелки.
— Обычно мы обедаем вместе, — объясняет она. — Но иногда приятно отдохнуть друг от друга.
— Могу представить, как это трудно, если находишься под домашним арестом.
— Очень печально, что самое яркое событие для меня — сходить к почтовому ящику в конце подъездной аллеи.
Она наклоняется и ставит передо мной тарелку.
На ней кусок белой рыбы, кремово-белое картофельное пюре и горстка белого риса.
— На десерт меренга? — предполагаю я.
— Белый бисквитный торт.
Я ковыряю вилкой в тарелке.
Она хмурится.
— Рыба сырая?
— Нет, рыба великолепная. Просто я никогда не видел, чтобы еда готовилась по цвету.
— Сегодня первое февраля, — отвечает она, как будто это все объясняет. — Первое число каждого месяца — День белой пищи. Я так давно готовлю по дням, что забыла, что это необычно.
Я пробую картофель, это что-то неземное.
— А что вы готовите тридцать первого числа? Сжигаете все до углей?
— Не подбрасывайте эту идею Джейкобу, — просит она. — Хотите молока?
Она наливает молоко в стакан, я протягиваю за ним руку.
— Я не понимаю. Почему для него так важен цвет пищи?
— А почему текстура бархата вызывает у него панику? Почему он не может выносить жужжание кофеварки? Существует миллион вопросов, на которые у меня нет ответа, — говорит Эмма, — поэтому проще приспосабливаться и оберегать его от приступов.
— Наподобие того, что случился с ним в суде? — уточняю я. — И в тюрьме?
— Именно. Поэтому по понедельникам пища зеленая, по вторникам — красная, по средам — желтая… Теперь понятно?
Я на мгновение задумываюсь.
— Не поймите меня превратно, но иногда кажется, что Джейкоб взрослее нас с вами, — а временами он просто потрясает.
— Он такой. Я искренне полагаю, что он умнее всех, кого мне доводилось встречать, но более упрямый. Он каждый пустяк принимает близко к сердцу, потому что сам является центром своей вселенной.
— И вашей, — добавляю я. — Он центр и вашей вселенной.
Она втягивает голову в плечи.
— Наверное.
Вероятно, мои родители-скандинавы знали, что делали, потому что из-за рыбы ли, из-за того ли, как выглядела Эмма — удивленной и немного взволнованной, но я, к своему изумлению, понял, что хотел бы ее поцеловать. Однако не могу, потому что она мать моего клиента и, скорее всего, тут же выгонит меня пинком под зад.
— Полагаю, у вас есть план наступления, — говорит она.
Мои глаза расширились: неужели ее снедают те же чувства? Перед мысленным взором проносится картинка, как я валю ее на стол.
— Чем быстрее, тем лучше, — заявляет Эмма, и мой пульс учащается в три раза. Она оборачивается и через плечо смотрит в гостиную, где Джейкоб неспешно запихивает в рот рис. — Я просто хочу, чтобы весь этот кошмар быстрее закончился.
С этими ее словами мои мечты разбиваются о печальную действительность. Я откашливаюсь вполне профессионально.
— Больше всего дискредитирует признание Джейкоба. Необходимо попытаться исключить признание из материалов дела.
— Я думала, что мне разрешат присутствовать при допросе. Если бы я была там, так далеко никогда бы не зашло! Ему задавали вопросы, смысла которых он не понимал, или задавали их слишком быстро.
— У нас есть протокол. Вопросы довольно простые. Вы говорили Метсону, что Джейкоб страдает синдромом Аспергера, прежде чем они начали беседу?
— Да, когда он приходил допрашивать Джейкоба первый раз.
— Первый раз?
Эмма кивает.
— Он просматривал дневник деловых встреч Джесс, там была запись о занятии по социальной адаптации, поэтому детектив приехал задать несколько вопросов.
— Вы присутствовали при этом, чтобы помочь толковать вопросы?
— За этим кухонным столом, — отвечает Эмма. — Метсон вел себя так, будто в полной мере понимал Джейкоба. Именно поэтому, когда он попросил меня привезти сына в участок, я решила, что этот допрос ничем не будет отличаться от беседы, при которой я присутствовала.
— Как ни странно, — говорю я ей, — но мы можем подать ходатайство об исключении признания из материалов дела.
— Что за ходатайство?
Но я не успеваю ответить. В кухню с пустой тарелкой входит Джейкоб. Он ставит тарелку в раковину и наливает себе стакан кока-колы.
— «Согласно Пятой поправке к Конституции США, у человека есть право хранить молчание, если он сам не отказывается от этого права. В определенных обстоятельствах, если полиция не зачитала вам ваши права — „все, что вы скажете, может быть использовано против вас“ — либо надлежащим образом не просила вас от них отказаться, адвокат может подать ходатайство об изъятии этих показаний из материалов дела». — Он возвращается в гостиную.
— Чистая бессмыслица, — бормочу я.
— Правда?
— Да, — отвечаю я. — Почему он пьет колу в День белой пищи?
Проходит секунда, и впервые я слышу, как заразительно смеется Эмма Хант.
ЭММА
Я не собиралась кормить адвоката Джейкоба обедом.
И не ожидала, что получу удовольствие от его компании. Но когда он отпускает шутку насчет Дня белой пищи — что само по себе, давайте смотреть правде в глаза, так же смешно, как и в сказке о голом короле, когда все делают вид, что на государе прекрасные одежды, а ведь он абсолютно голый, — я не в силах сдержаться. Начинаю хихикать. И прежде чем отдаю себе в этом отчет, уже смеюсь до слез.
Потому что, если уж на то пошло, забавно ведь, если я спрашиваю сына: «Как ты спал?», а он отвечает мне: «На животе».
Смешно, когда я говорю Джейкобу, что буду через минуту, а он начинает считать до шестидесяти.
Смешно, когда Джейкоб в детстве изображал стрелки часов каждый раз, когда я приходила домой, — его интерпретация «стрелканемся позже».
Смешно, когда он умоляет купить ему учебник по криминалистике на сайте Amazon.com, я прошу его назвать приблизительную цену, а он приносит лупу.
Смешно, когда я горы сворачиваю, чтобы добыть к первому числу для Джейкоба белую еду, а он беззаботно наливает себе колу.
