— Значит, он не являлся проблемным учеником с точки зрения дисциплины?
Миссис Гренвилл поджимает губы.
— Нет.
Я кладу раскрытое личное дело ей на письменный стол и указываю на запись.
— Тогда почему в прошлом году Джейкоба Ханта отстранили за оскорбление действием?
Мими Шек напомнила мне о той девочке, по которой я пускал слюнки в старших классах, хотя она и понятия не имела, что мы четыре года живем в одном доме. У Мими длинные черные волосы и божественная фигура, умело упакованная в одежды, открывавшие узенькую полоску кожи над поясом джинсов, когда она тянулась вверх или наклонялась. Она так нервничает, что, кажется, дала бы деру, если бы миссис Гренвилл не закрыла дверь в свой кабинет.
— Здравствуй, Мими, — улыбаюсь я. — Как дела?
Она переводит взгляд с меня на школьного психолога, ее губы крепко сжаты. Потом она со страдальческим выражением на лице опускается на диван.
— Клянусь, я понятия не имела о водке, пока не пришла к Эме.
— Да? Очень интересно… Но сегодня я хотел бы поговорить не об этом.
— Не об этом? — шепчет Мими. — Черт!
— Я хотел спросить тебя о Джейкобе Ханте.
Ее лицо становится пунцовым.
— Я с ним едва знакома.
— В прошлом году именно из-за тебя его отстранили от занятий, верно?
— Это была просто шутка, — закатывает она глаза. — Откуда мне было знать, что он даже шуток не понимает?
— Что произошло?
Она вжимается в диван.
— Он постоянно околачивался поблизости. От него бросало в дрожь, понимаете? Я, например, болтала с подружками, а он стоял развесив уши. А потом я получила сорок баллов по математике, потому что мистер Лаблан — настоящее ничтожество. Я разозлилась и попросилась выйти в туалет. Но туда я не пошла, а завернула за угол и расплакалась, потому что если я опять завалю математику, то родители отберут у меня телефон и заблокируют мой аккаунт в социальной сети «Фейсбук». Ко мне подошел Джейкоб. Думаю, он вышел из класса на свой дебильный перерыв, а теперь шел назад. Он молча смотрел на меня, и я велела ему убираться. Но он сказал, что останется со мной, потому что так поступают настоящие друзья. А я сказала, что если он на самом деле хочет быть моим другом, то пусть идет в класс математики и скажет мистеру Лаблану, чтобы тот поимел себя в зад. — Мими помолчала. — Джейкоб и пошел.
Я бросаю взгляд на школьного психолога.
— И поэтому его отстранили?
— Нет. Его оставили после уроков.
— А потом? — интересуюсь я.
Мими отводит взгляд.
— На следующий день мы с подружками сидели в столовой, когда появился Джейкоб. По-видимому, я не обратила на него внимания. Я ведь не нарочно подложила ему подлянку. А он как с цепи сорвался и погнался за мной.
— Он ударил тебя?
Она качает головой.
— Он схватил меня и толкнул к шкафчику. Он бы убил меня, понимаете, если бы его не остановил учитель.
— Можешь показать, как он тебя схватил?
Мими смотрит на миссис Гренвилл, та кивает в знак поддержки. Мы оба встаем, Мими делает шаг вперед, потом еще, пока я не оказываюсь прижатым к стене. Ей приходится тянуться вверх, потому что я выше, а потом она правой рукой нерешительно хватает меня за горло.
— Вот так, — говорит она. — Синяки не сходили целую неделю.
Ну да, такие же синяки были обнаружены во время вскрытия на теле Джесс Огилви.
ЭММА
Словно чтобы еще раз напомнить, что после визита Оливера Бонда моя жизнь никогда уже не будет прежней, позвонила мой редактор.
— Я надеялась, что ты сегодня заглянешь, — сказала Таня. — Нужно кое-что обсудить.
— Я не могу.
— А завтра утром?
— Таня, — говорю я, — Джейкоб под домашним арестом. Мне нельзя выходить из дома.
— Именно поэтому я и хотела встретиться… Мы решили, что будет лучше для всех, если ты возьмешь отпуск.
— Лучше для всех? — повторяю я. — Каким образом потеря работы — лучший выход для меня?
— На время, Эмма. Пока… все не закончится. Ты, конечно же, понимаешь… — объясняет Таня. — Мы не можем печатать советы, которые дает…
— Человек, сына которого обвиняют в убийстве? — заканчиваю я за нее. — Я же пишу под вымышленным именем. Никто не знает обо мне, и уж точно никто не знает о Джейкобе.
— Думаешь, это надолго? Мы занимаемся новостями. Кто-нибудь разнюхает правду, и тогда уже мы будем выглядеть полными идиотами.
— Мы никоим образом, — горячо заверяю я, — не хотим выставить вас идиотами!
— Мы тебя не увольняем. Боб согласился перевести тебя на полставки, если ты будешь редактировать воскресный выпуск.
— В этом месте я должна пасть ниц в знак благодарности? — интересуюсь я.
Мгновение она молчит.
— За что купила, за то и продаю, — говорит Таня. — Ты меньше всего заслуживаешь этого. Ты и так уже тащишь непосильный крест.
— Джейкоб — не непосильный крест. Он мой сын. — Моя рука, сжимающая трубку, дрожит. — Редактируйте сами свой чертов воскресный выпуск! — заявляю я и вешаю трубку.
По щеке катится одинокая слезинка, когда я осознаю чудовищность своего поступка. Я мать-одиночка, я и так едва свожу концы с концами, сейчас мне запрещено покидать дом — как мне жить без работы? Я могла бы позвонить своему бывшему начальнику из издательства и молить о работе на дому, но прошло уже двадцать лет с тех пор, как я там работала. Мы могли бы как-то перебиться на наши сбережения, пока все не закончится.
Но когда это закончится?
Признаю, я воспринимала наше законодательство как должное. Считала, что невинного оправдают, а виновный получит по заслугам. Но оказывается, что все не так просто. Нельзя просто заявить «Я невиновен», если ты ни в чем не виноват. Как сказал Оливер Бонд, присяжных необходимо убеждать. А слабое место Джейкоба — общение с незнакомыми людьми.
Я постоянно жду, что вот-вот проснусь. Что мне скажут: вас снимает скрытая камера, а все происходящее — просто шутка. Разумеется, Джейкоб может быть свободен, разумеется, произошла чудовищная ошибка. Но никто не выскакивает «из-за кустов», и каждое утро я просыпаюсь, а ничего не меняется.
Хуже всего, если Джейкобу опять придется отправиться в тюрьму, — там его не понимают. С другой стороны, если его положат в клинику, рядом будут врачи. Оливер сказал, что его будут принудительно лечить, пока судья не удостоверится, что он не представляет угрозы для окружающих. Значит, у него есть шанс, хоть и крошечный, когда-нибудь оттуда выйти.
Ноги как свинец, я тяжело поднимаюсь по лестнице. Стучу в дверь спальни Джейкоба. Он сидит на кровати, прижимает к груди «Цветы для Элджернона».
— Уже прочел, — сообщает он.
Один из пунктов наших новых правил обучения на дому — я обязана удостовериться, что Джейкоб не отстает от школьной программы. И этот рассказ — первое задание по английскому.
— И?
— Глупая история.
— Я всегда считала, что грустная.
— Глупая, — повторяет Джейкоб, — потому что ему не следовало доводить эксперимент до конца.
Я сажусь рядом с ним. В романе Чарли Гордон, умственно отсталый мойщик машин, в результате хирургического вмешательства начинает умнеть. Коэффициент его умственного развития увеличивается в три раза, но в конечном итоге эксперимент проваливается и уровень интеллекта Чарли падает ниже первоначального.
— Почему? Ему привелось понять, чего он лишен.
— Но если бы он не согласился на эксперимент, то никогда бы и не узнал, что чего-то лишен.
Когда Джейкоб говорит подобные вещи — режет правду-матку, в которой не каждый может признаться самому себе, не говоря уж о том, чтобы произнести вслух, — он кажется мне более рассудительным, чем любой из моих знакомых. Я не верю, что мой сын сумасшедший. Я не верю и в то, что его синдром Аспергера — недееспособность. Если бы не синдром, Джейкоб не был бы тем ребенком, которого я так неистово люблю. Ребенком, который смотрит со мной «Касабланку» и может наизусть прочесть все диалоги Боги. Ребенком, который помнит список покупок, если я нечаянно забуду его на кухонном столе. Ребенком, который никогда не игнорирует мои просьбы, если я прошу принести из сумочки кошелек или сбегать наверх и взять бумагу для принтера. Хотела бы я иметь ребенка, который бы не так боролся и прокладывал в жизни дорогу, встречая меньшее сопротивление? Нет, тогда этот ребенок не был бы Джейкобом. Когда речь заходит о Джейкобе, прежде всего вспоминаются его срывы, но мгновения между приступами я не променяла бы ни на что на свете.
