После этого Григорий Григорьевич Орлов поспешил в Петергоф, захватив с собой свою коляску. Он прибыл туда около полуночи, но во дворцовом саду встретил флигель-адъютанта императора по имени Степан Перфильев, который спросил его, откуда это он в столь поздний час явился. Орлов ответил, что из Санкт-Петербурга и направляется в Ораниенбаум, чтобы, если повезет, отыграть там деньги, проигранные в Петербурге. Поскольку Орлов был заядлым игроком, Перфильев не нашел в его ответе ничего удивительного и стал настойчиво зазывать его к себе на квартиру, чтобы, по русскому обычаю, пропустить по чарочке водки. Орлов последовал приглашению и развлекал своего хозяина всевозможными разговорами до тех пор, пока тот ет усталости не уснул в его присутствии. Когда же Перфильев заснул, он тихо вышел от него и отправился к императрице. После краткого разговора она тотчас же собралась к отъезду в Петербург. 28 июня по старому стилю, около 6 часов утра, она в черном траурном платье[124] с орденом св. Екатерины вышла из дворца. Ее сопровождали камер-юнгфера Екатерина Шарогородская и камердинер Василий Шкурин. Вместе с ними она прошла большой садовой аллеей к главным воротам, чтобы сесть там в уже упоминавшуюся карету, запряженную всего двумя лошадьми. Но поскольку слева показались фигуры двух мужчин, наверное вышедших погулять в саду, то императрица не стала садиться здесь, а вернулась к другим воротам, несколько левее первых. Туда же подъехала и карета. Однако те люди, по-видимому из любопытства, последовали и в эту сторону, так что у них на глазах императрица с юнгферою уселись в карету, камердинер стал на запятки, туда же к нему присоединился Бибиков, а Григорий Орлов поехал вслед за каретой верхом.
Вот такая, не слишком роскошная, процессия прибыла в Петербург, и императрица прямиком отправилась в полковую канцелярию Измайловского полка. Она вышла из кареты и, совершенно бледная и дрожащая, проследовала в дом, где ее уже ожидали офицеры. Тогда Орлов дал условленный сигнал выстрелом из пистолета, по которому полк тотчас же собрался и с оружием в руках принес присягу в верности императрице. Ее принял полковой священник, появившийся с иконой в руках. Как только это произошло, императрица уселась в ту же карету и поехала в сопровождении измайловцев к казармам Семеновского полка. Гетман граф Разумовский, появившийся к началу этого шествия, сопровождал его в дормезе, но потом сел на коня верхом и с обнаженной шпагой в руке поехал перед каретой императрицы. В этой невзрачной карете, запряженной всего двумя лошадьми, при диких и устрашающих криках шедших безо всякого порядка солдат двух гвардейских полков, которые перемешались друг с другом, причем часть солдат была полуодета, – в этой суматохе, когда вряд ли многие знали, что, собственно, надо делать дальше, императрица около 10 утра прибыла в центр города и остановилась у русской церкви Казанской Божьей Матери. Она зашла внутрь и помолилась. Здесь стал быстро собираться народ, и мятежная толпа увеличивалась. Тут появился и генерал-фельдцейхмейстер Вильбуа, которого незадолго перед тем Петр III лично оскорбил. Он стремительно подскакал, спрыгнул с коня и встал дверцы кареты императрицы. Столь же спешно со всех сторон стекались стремительно конногвардейцы. Солдаты и чернь беспрерывно кричали «ура!». Зазвонили колокола Казанской церкви, и духовенство оттуда пошло с крестом во главе процессии перед каретой. При все усиливавшемся шуме и давке, среди бегущего кругом народа и собиравшихся со всех сторон солдат, часто кричавших «ура!», процессия миновала деревянный Зимний дворец и подошла к новому каменному Зимнему дворцу. Туда же из Летнего дворца стремительно доставили юного великого князя Павла Петровича. Его привез обер-гофмейстёр господин Панин в запряженном парой экипаже под охраной сильного отряда конногвардейцев. Великий князь был неодет – в шлафроке и с ночным колпаком на голове. Преображенский и другие полки собрались у каменного Зимнего дворца и тотчас принесли присягу. Дело дошло почти до драки между созданным императором лейб-кирасирским полком, очень ему преданным, и конной гвардией. Командовавший этим полком подполковник Фермойлен и другие немецкие офицеры хотели захватить Калинкин мост, через который шла дорога на Петергоф и Ораниенбаум, но их быстро отделили и взяли в плен. Все же остальные без промедления объявили себя на стороне императрицы, тем более что повсюду распускали слух, будто император накануне вечером упал с лошади и ударился грудью об острый камень, после чего в ту же секунду скончался. Этот-то слух главным образом, наряду с прочими обстоятельствами, и побудил лейб-кирасирский полк принять участие в перевороте.
На Васильевском острове располагались два пехотных полка – Ингерманландский и Астраханский. Вторым командовал генерал-майор Мельгунов, фаворит императора, так что этим войскам не очень доверяли. На случай, если они проявят враждебность, был выделен отряд с пушкой, которому следовало отстаивать от них мост через Неву. Но и там полковника, заявившего о своей верности государю, взяли под арест собственные же [солдаты]. И они захотели разделить честь спасения Отечества. Чтобы укрепить доброе расположение к себе солдат, прежде всего гвардейских полков, императрица велела им немедленно объявить, что все будет устроено по-прежнему и что маршировать в Германию им не придется. Это вызвало всеобщие крики радости. Тотчас же из полковых канцелярий на телегах привезли старые мундиры, и солдаты стали переодеваться прямо на улице. С ненавистью необыкновенной при этом обращались с новыми, прусского образца мундирами. Гренадерские шапки многие топтали ногами, пробивали их байонетами, швыряли в нечистоты или же надевали их на ружья для всеобщего обозрения и так носили. В конце концов эти озлобленные, беснующиеся люди продавали новые мундиры по смехотворным ценам, лишь бы хватило на выпивку.
После 12 часов императрица перешла из каменного Зимнего дворца в старый, деревянный, который оказался предпочтительнее, вероятно, потому, что его было намного легче оцепить солдатами и защищать с любой из сторон. Поскольку же в этом дворце не оказалось никакой утвари и даже самого необходимого там не хватало, то все это пришлось срочно доставить из находившегося по соседству дома графа Строганова. Граф также счел за благо сыграть свою роль в разразившейся революции.
Не успела императрица въехать в новое свое жилище, как туда собралось множество знатных особ, как светских, так и духовных, чтобы пожелать удачи новой государыне и заверить ее в верности и преданности. Тех же, кто не являлся или не вызывал доверия, арестовывали, причем, как это принято в России в подобных обстоятельствах, солдаты с ними обращались грубо, били, грабили и вообще всячески издевались. В особенности досталось герцогу Георгу-Людвигу Гольштейн-Готторпскому, дяде императрицы. Когда в центре города началась суматоха, он спешно отправился к ныне покойному генерал-аншефу фон Корфу, чтобы посоветоваться с ним, как опередить действия толпы, и сообщить, что конногвардейцы его полка взбунтовались и силой забирают из его дома свои знамена. Генерал фон Корф еще ничего не ведал об общем состоянии дел и поэтому решил, что мятеж конногвардейцев просто неприятное следствие строгостей герцога. Поэтому он посоветовал герцогу на будущее обращаться с этим народом помягче и поснисходительнее. Пока они так между собой беседовали, в здание вошел большой отряд гвардейских пехотинцев. Командовавший ими офицер заявил генералу фон Корфу, что имеет приказ доставить его к императрице. Тотчас же несколько человек схватились за его шпагу и стали срывать орденскую ленту. Когда же генерал попробовал удержать ленту, он получил за это сильный удар прикладом в грудь и еще один, столь же сильный, в самую чувствительную часть тела. После этого орденскую ленту с него сорвали и потащили пешком в каменный Зимний дворец. Императрица, однако, была так недовольна проявленным к нему неуважительным обращением, что лично вновь надела на него ленту и даже выразила при этом желание, чтобы генерал забыл нанесенное ему оскорбление. Стоило увидеть это офицеру, столь грубо поднявшему на Корфа руку, как он самым недостойным образом бросился к его ногам и стал молить о прощении. Но тот с презрением отвернулся от него вместо ответа.
Не успели генерала Корфа увести, как было сказано, из его дома, как прискакало целое сонмище разъяренных конногвардейцев, и они напали на оставшегося там герцога Голштинского. Отдать шпагу добровольно он не захотел, и они вынудили его к тому силой, нанесли много ударов и пинков. Они порвали на нем не только тот самый красный мундир, о котором он за несколько дней до этого говорил в обществе, что собирается отдать его «выбивать», но и голубую нательную рубаху. Ему нанесли раны, а затем хотели проткнуть байонетом его адъютанта Шиллинга. В открытой коляске герцога доставили также во дворец, но императрица не сочла удобным говорить с ним, и его отвезли в собственный дом на углу Галерного двора. По дороге он подвергался большой опасности, поскольку рейтары Конногвардейского полка, полковником которого он был, проявили по отношению к нему крайнее ожесточение. Какие-то из них даже хотели рубануть его саблями, но гренадер, стоявший за ним в коляске, отразил эти удары своим ружьем. Уже при въезде во дворец герцога еще один из рейтар хотел в него выстрелить, но его от этого удержал, что достойно и внимания, и похвалы, русский же священник. Рейтеры и солдаты начисто разграбили дворец, забрали все бывшие там деньги и драгоценности, нарочно покрутили много красивой мебели и разбили зеркала, взломали винный погреб и ограбили даже маленького сына герцога. Только чистыми деньгами герцог потерял более 20 000 рублей, причем 14 600 рублей он получил как раз в это самое утро – их еще пересчитал состоящий у него на службе надворный советник Гертнер – и они исчезли. Озлобленные, неистовствующие солдаты, не слушавшие уже никаких приказов, били, грабили и сажали под самый строгий караул всех, кто оказался во дворце или же только направлялся в него.
