Воронцов отвечал: «Я слишком хорошо вижу это, Ваше Величество, и потому мне не остается ничего иного, как представить императору верноподданнейшее донесение обо всем происходящем. Поэтому милостиво разрешите мне воротиться к нему». Не отвечая на просьбу, императрица спросила его, не последует ли он примеру прочих и не принесет ли ей присягу. Воронцов, однако, извинился и возразил, что его совесть не может ему этого позволить ранее, нежели дело не решится окончательно и совершенно. Поскольку он понимает, что вернуться к императору ему не будет позволено, то он просит позволения написать в присутствии императрицы своему государю. Наконец это ему разрешили. Он сообщил [императору], что точнейшим образом выполнял его приказы и ни в какой мере не нарушил принесенной присяги, но обнаружил, что в Петербурге все полностью решилось в пользу императрицы, и потому полагает, что ему[императору] – ничего другого не остается, как тоже подчиниться, выговорив себе как можно более выгодные условия.
Императрица прочитала это письмо и одобрила его, и, как меня заверяли, оно было даже отослано в Петергоф к императору. Вслед за тем императрица снова спросила канцлера, не займет ли он в качестве лейтенанта своего места среди добровольно находящихся при ней кавалергардов[125]. Но он снова извинился, сославшись на долг, и испросил лишь милостивого позволения отправиться в сопровождении нескольких офицеров к себе домой, где он будет все это время пребывать в полном бездействии, отдавшись божьему промыслу, ни во что не вмешиваться и ничему не противодействовать.
Это ему наконец позволили, и он тотчас же поспешил откланяться, но выражений милости при прощании ему не перепало.
Нерешительный император не удовлетворился этими посольствами, но приказал тогдашнему кабинет-секретарю Волкову составить письмо в Петербург Сенату, в котором он строго взывал к его верности, оправдывал свое поведение в отношении собственной супруги и объявлял юного великого князя Павла Петровича внебрачным ребенком. Но офицер, которому повелели доставить это послание, вручил его императрице, а она, как легко можно заключить, не сочла полезным его оглашать.
Подумали и о Кронштадте. Тотчас по прибытии в Петергоф император послал туда приказ – всем солдатам и матросам с пятидневным запасом провианта и боеприпасов самым спешным образом выступить к Петергофу. Правда, через час голштинский генерал-аншеф Петер Девьер получил новое приказание: войскам оставаться на Месте и беречь [Кронштадт] для императора. Он немедленно послал своего адъютанта назад к императору сообщить, что Кронштадт для него еще открыт и в случае, если обстоятельства того потребуют, он всегда сможет там укрыться. Около 6 часов в Кронштадте получили ещё один – третий – приказ. Девьер, однако, меньше всего отличался быстротой и бдительностью, и многого недоставало для того, чтобы выходившие приказы осуществлялись столь же быстро, как того требовало их содержание.
В Санкт-Петербурге при дворе императрицы до полудня о Кронштадте и о полках, стоящих вне Петербурга, думали столь же мало, как и об армии, находящейся в Германии. Но примерно в это время подполковник фон Эндтен так громко напомнил графу Разумовскому [о Кронштадте], что услыхала императрица. Она тотчас же осознала важность этого напоминания и приказала присутствовавшему адмиралу Талызину немедля отправляться туда и обеспечить для нее этот пункт. Адмирал охотно и в ту же минуту согласился, но испросил собственноручный указ императрицы, для чего немедленно доставили перо, бумагу и чернила. Получив указ, адмирал пустился в дорогу, но прежде отправил [в Кронштадт] перед собой в шлюпке одного лейтенанта, чтобы разузнать о настроениях [гарнизона] и повлиять на них. При своем прибытии Талызин нашел вице-адмирала князя Меншикова и коменданта полковника фон Нумерса в заботах о тщательном укреплении всех входов в Кронштадт. Не успел он им поведать о том, что обстоятельства складываются выгоднейшим для императрицы образом, и показать данный ему письменный приказ, как оба забыли о присяге и долге, предоставили императора его судьбе и тотчас же высказались за императрицу, которой счастье улыбалось больше.
После того как эти двое были завоеваны, графа Девьера заставили сидеть в доме коменданта в бездействии до той поры, пока дело не решится окончательно. И когда он упрекнул адмирала Талызина в предательстве, тот ответил ему с иронической и презрительной усмешкой: он не сделает Девьеру ничего сверх того, что он сам, Девьер, должен был бы сделать с Талызиным при появлении его в гавани, если бы правильно разбирался, в своем ремесле.
Помимо всех вышеупомянутых мер, император предпринял и другие, столь же бесплодные. Он велел всей своей голштинской кавалерии под командой голштинского генерала Шильда прибыть из Ораниенбаума в Петергоф. Инфантерия же должна была оставаться на месте. В окрестностях Петергофа рейтаров и драгун разбили на отряды и расставили, а гренадеры Астраханского полка, несшие стражу в Петергофе при императрице, должны были также занять позиции. Шильду велено было вести кавалерию против предполагаемого противника. Он, однако, с извинениями отклонил эту честь, сказав, что он не знает [здешнего] народа. Там и здесь расставляли пушки и назначали к ним прусских канониров. Гусаров отправили вперед – в окрестности Красного Кабака. Всем пришлось зарядить оружие боевыми патронами, чтобы защищаться. Но поздно вечером император приказал как голштинским рейтарам, так и русским гренадерам возвращаться в Ораниенбаум. Веря полученному от Девьера донесению и не зная о происшедшей к вечеру в Кронштадте перемене, он взошел на галеру и велел грести к этому месту. Туда же следовало отправиться и двум яхтам или фрегатам, которые летом обычно стояли у Петергофа. Все знатные господа и дамы, бывшие при императоре в Ораниенбауме и по большей части против своего желания составлявшие его свиту, должны были взойти на корабли и разместиться частично на галере, а частично на одной из яхт.
Около полуночи император был недалеко от [Кронштадтской] гавани. С несколькими сопровождающими он спустился в шлюпку, чтобы быстрее прибыть на место. Но оказавшийся там караульный окликнул его. Когда же в ответ сказали, что здесь император, послышалось возражение: об императоре никто ничего не знает, все присягнули императрице. Так что пусть он немедленно поворачивает назад, иначе по нему без промедления откроют огонь. Последнего, впрочем, не случилось и не могло случиться, поскольку на той стороне не было ни одной пушки (впрочем, как и со стороны Петербурга) с боевыми зарядами.
Прогнанному так императору пришлось в испуге повернуть шлюпку назад и возвратиться на галеру. Он не позволил обрубить якорный канат, как некоторые предлагали, и, когда якорь был поднят, велел грести обратно в Ораниенбаум. Вступив на борт галеры, император пригрозил бывшим в его свите знатным дамам, а именно канцлерше Воронцовой, супруге гетмана, обер-егермейстерше Нарышкиной, графине Брюс, графине Строгановой и другим, чьи мужья были в городе у императрицы, что он сквитается на них и что ни одна из них не вернется в Петербург живой. Легко представить, какой страх вызвала у дам эта угроза и какой вой и стенанья тут поднялись. Впрочем, император вряд ли выполнил бы свое обещание – оно было дано, скорее всего, просто в дурном расположении духа. Он спустился со своей любовницей Елизаветой Воронцовой и фаворитом Гудовичем в каюту и оставался там в полном унынии и беспомощности.
29 июня рано поутру прибыл император с галерой и яхтой в Ораниенбаум. Но вторая яхта со знатными персонами намеренно причалила в Петергофе, и они тотчас же подчинились императрице. Как только император ступил на сушу, он отправился в маленькую крепость, заложенную им для военных учений, где пролежал примерно час на кушетке, почти ничего не произнеся за все это время. По совету тех, кто был при нем, он покинул затем это место и отправился в свой дворец, куда проследовали как находившиеся тогда в Ораниенбауме знатные лица, так и голштинские офицеры.
Между тем императрица велела собрать в Санкт-Петербург корпус войск, который состоял из трех пехотных гвардейских полков, конногвардейцев, полка гусар и двух полков инфантерии. Их возглавил гетман граф Разумовский.
Генерал-фельдцейхмейстер Вильбуа командовал артиллерией, относившейся к авангарду.
С этим корпусом императрица выступила в поход еще 28 июня вечером. На ней была мужская одежда – гвардейская форма с андреевской лентой через плечо. [Екатерина] ехала верхом с обнаженной шпагой в руке. Правда, как сама она позже сказала, на душе у нее было тяжело из-за неизвестности об исходе всего этого предприятия. Молодая княгиня Дашкова, также в офицерском мундире, сопровождала императрицу, как и она, верхом.
