Не успели генерала Корфа увести, как было сказано, из его дома, как прискакало целое сонмище разъяренных конногвардейцев, и они напали на оставшегося там герцога Голштинского. Отдать шпагу добровольно он не захотел, и они вынудили его к тому силой, нанесли много ударов и пинков. Они порвали на нем не только тот самый красный мундир, о котором он за несколько дней до этого говорил в обществе, что собирается отдать его «выбивать», но и голубую нательную рубаху. Ему нанесли раны, а затем хотели проткнуть байонетом его адъютанта Шиллинга. В открытой коляске герцога доставили также во дворец, но императрица не сочла удобным говорить с ним, и его отвезли в собственный дом на углу Галерного двора. По дороге он подвергался большой опасности, поскольку рейтары Конногвардейского полка, полковником которого он был, проявили по отношению к нему крайнее ожесточение. Какие-то из них даже хотели рубануть его саблями, но гренадер, стоявший за ним в коляске, отразил эти удары своим ружьем. Уже при въезде во дворец герцога еще один из рейтар хотел в него выстрелить, но его от этого удержал, что достойно и внимания, и похвалы, русский же священник. Рейтеры и солдаты начисто разграбили дворец, забрали все бывшие там деньги и драгоценности, нарочно покрутили много красивой мебели и разбили зеркала, взломали винный погреб и ограбили даже маленького сына герцога. Только чистыми деньгами герцог потерял более 20 000 рублей, причем 14 600 рублей он получил как раз в это самое утро – их еще пересчитал состоящий у него на службе надворный советник Гертнер – и они исчезли. Озлобленные, неистовствующие солдаты, не слушавшие уже никаких приказов, били, грабили и сажали под самый строгий караул всех, кто оказался во дворце или же только направлялся в него.
Между тем в старом деревянном Зимнем дворце зачитывался срочно составленный генерал-прокурором Глебовым манифест. Он вскоре был опубликован и сделался общеизвестным. Понемногу сама собой собралась почти целиком и лейб-компания, созданная императрицей Елизаветой и распущенная Петром III. Императрица заверила, что лейб-компания будет восстановлена.
Весь дворец был окружен снаружи солдатами и охранялся ими же и внутри, но, кроме этого, пушки были расставлены у подходов к нему, у мостов и на ближайших улицах. Не пренебрегли ничем, что могло бы способствовать защите и обеспечению успеха начатого дела.
Ближе к вечеру императрица сняла орден св. Екатерины и возложила на себя орден св. Андрея. Всякий раз, когда она или великий князь показывались в окне, солдаты и весь народ громко, кричали «ура!». Дорога из Петербурга на Петергоф и Ораниенбаум была вплоть до Красного Кабака занята отрядами с пушками. Все выходы из города так охранялись сторожевыми постами, пикетами и патрулями, чтобы никто не смог покинуть город и лично доложить императору о том, что произошло в Петербурге.
Но пребывавший в беспечности государе ничего не ведал, более того, даже в Петергофе ничего не было известно, потому что остававшаяся там камеристка притворно заявляла всем, что поскольку императрица отправилась почивать поздно, то она еще до сих пор не вставала. Гофмаршал Измайлов, которому император строго приказал самым бдительным образом наблюдать за супругой, удовлетворялся подобными заявлениями до тех пор, пока у него наконец не начали возникать подозрения. Между 11 и 12 часами утра он решился проникнуть в покои императрицы, которые он, к своему чрезвычайному удивлению, нашел совершенно пустыми. Император же именно в этот день, 28 июня, собирался отобедать в Петергофе, и с этим намерением он около часу дня выехал из Ораниенбаума со всеми окружавшими его знатными господами и дамами. Канцлер граф Воронцов отправился заранее. Когда он очутился в Петергофе, то встретил гофмаршала Измайлова, который только что обнаружил исчезновение императрицы и в страхе ее повсюду разыскивал. Быстро посовещавшись, оба сочли нужным, чтобы гофмаршал поспешил навстречу императору и безотлагательно передал ему эту новость. Измайлов как был – при полном параде, в башмаках и белых шелковых чулках – не теряя времени влез на скверную крестьянскую лошадь, что стояла где-то неподалеку, и сломя голову помчался навстречу императору. Он встретил его примерно в пяти верстах от Ораниенбаума едущим в фаэтоне в обществе прусского посланника фон Гольца и некоторых из дам. После стремительной скачки гофмаршал представлял собой довольно необычное зрелище, так что император встретил его насмешками. Правда, император забыл о шутках, когда услышал о бегстве императрицы – этим он был совершенно ошеломлен. Камергер Гудович, его любимец и генерал-адъютант, посоветовал тотчас же повернуть назад и обеспечить за собой кронштадтскую гавань. Прусский посланник Гольц был того же мнения. Это мнение одобрил и поддержал также фельдмаршал Миних, прибывший из Ораниенбаума чуть позже. Но император, на свою беду, считал иначе и поспешил в Петергоф, где и очутился между 1 и 2 часами. Входа во дворец, он спросил испуганным голосом появившегося ему навстречу канцлера: «Где Екатерина?» И когда тот ответил: «Не знаю, я не смог ее найти, но говорят, что она в городе», император на мгновение глубоко задумался и тихо сказал с сильным чувством: «Теперь я хорошо вижу, что она хочет свергнуть меня с трона. Все, чего я желаю, – это либо свернуть ей шею, либо умереть прямо на этом месте». Он в гневе стукнул тростью по полу. Лотом император приказал слугам, выехавшим из Ораниенбаума позже, чем он, поспешить к нему, так как он хотел надеть русскую гвардейскую форму вместо прусской с орденом Черного Орла, которую он до тех пор носил постоянно. Это и было осуществлено в комнате исчезнувшей императрицы. Император сказал генерал-фельдмаршалам князю Никите Трубецкому и графу Александру Шувалову, одного их которых он сделал полковником Семеновского полка, а второго – Преображенского, следующее: «Вам нужно быть в городе, чтобы успокоить ваши полки и удерживать их в повиновении мне. Отправляйтесь немедленно и действуйте так, чтобы вы могли когда-нибудь ответить за свои действия перед богом». Они торжественно заверили его [в своей преданности] и тотчас же пустились в путь, но не успел Петергоф скрыться из виду, как они приказали кучеру ехать тихим шагом, полагая, что особых причин торопиться нет. Немалое время спустя император повелел и канцлеру графу Михаилу Ларионовичу Воронцову также ехать в Петербург, чтобы, как полагается верному слуге, предпринимать меры на благо государю, а также строго предупредить императрицу не делать никаких опасных шагов. Воронцов имел честные намерения по отношению к своему государю – он немедленно отправился и по дороге даже догнал обоих фельдмаршалов. До Красного Кабака дорога была совершенно пустынна – ему казалось, словно все в этих краях вымерло от чумы. Но в самом этом местечке оказался сильный сторожевой отряд. Когда Воронцов спросил у солдат, что они здесь делают и что произошло в Петербурге, они ответили ему очень кратко: «Император оттуда сбежал, а императрица взошла на трон». Канцлер, наверное, решил, что было бы неразумно связываться с этими грубыми людьми, и промолчал. В Петербурге он поехал прежде всего к своему дому, но оттуда тотчас же к деревянному Зимнему дворцу, где пребывала императрица. Правда, перед мостом он вынужден был, как все, не исключая даже и дам, вылезти из экипажа и пешком идти во дворец, где он застал Трубецкого и Шувалова. Они прибыли за несколько минут перед тем и теперь с язвительными усмешками рассказывали императрице о задании, данном им императором. Как только канцлера допустили к императрице, он сказал, что послан к ней императором, своим государем, чтобы дружески, но со всей серьезностью призвать ее величество пресечь восстание немедленно, пока оно еще в самом начале, и воздерживаться впредь, как подобает верной супруге, от любых опасных предприятий. В этом случае не будет препятствий для полного примирения и забвения всего, что уже совершилось. Императрица и граф Воронцов стояли как раз у окна, и вместо ответа она предложила ему бросить взгляд в это окно и убедиться собственными глазами, что все уже решено и происшедшее есть выражение единодушной воли всей нации. «Разве не поздно, – спросила она, – теперь поворачивать обратно?»
Воронцов отвечал: «Я слишком хорошо вижу это, Ваше Величество, и потому мне не остается ничего иного, как представить императору верноподданнейшее донесение обо всем происходящем. Поэтому милостиво разрешите мне воротиться к нему». Не отвечая на просьбу, императрица спросила его, не последует ли он примеру прочих и не принесет ли ей присягу. Воронцов, однако, извинился и возразил, что его совесть не может ему этого позволить ранее, нежели дело не решится окончательно и совершенно. Поскольку он понимает, что вернуться к императору ему не будет позволено, то он просит позволения написать в присутствии императрицы своему государю. Наконец это ему разрешили. Он сообщил [императору], что точнейшим образом выполнял его приказы и ни в какой мере не нарушил принесенной присяги, но обнаружил, что в Петербурге все полностью решилось в пользу императрицы, и потому полагает, что ему[императору] – ничего другого не остается, как тоже подчиниться, выговорив себе как можно более выгодные условия.
