Ближе к 12 часам дня, ко времени начала суда, в зале царила накаленная атмосфера. Дерзкое убийство двух офицеров русской женщиной, предстоящий над нею суд, еще не пережитая и дававшая о себе знать горечь поражения под Москвой и связанная с этим жажда мести русским разжигали шовинистические страсти фашистов. И даже тех, кто пришел в зал суда с любопытством и намерением увидеть что-то необычное, захлестнуло общее настроение ненависти к подсудимой. Взвинченное, подогретое нервозностью воображение присутствующих рисовало Марину женщиной особенной, вроде русского богатыря, и поэтому, когда по приказу судьи полковника Гофберга ее ввели в зал, немцы на какое-то время опешили, замерли от вынужденного изумления и разочарования в своей фантазии. Перед судом предстала обычная женщина среднего роста, худощавая, с умным, сосредоточенным лицом и решительным взглядом широко раскрытых черных глаз. Седые, некогда черные, как смоль, волосы, собранные на затылке в тугой узел, придавали ей какой-то домашний, уютный вид. Террористка была поистине женственна и даже не верилось, что, она совершила убийство и отправилась в комендатуру на верную смерть.
Фашизм еще играл в демократию, поэтому Гофберг объявлял состав суда, называя фамилии, звания, служебное положение судей, прокурора, объясняя права и обязанности Марины, дважды подчеркнув, что она отказалась от защиты и будет защищаться сама. При этих словах в зале послышался шум удивления, а лицо Марины стало строже. Да, она сама будет защищаться.
Гофберг снял с носа пенсне, неторопливо извлек из футляра-очешника кусочек замши и также неторопливо стал протирать стеклышки, — подслеповато поглядывая в зал, всем своим видом показывая, что сейчас начнет и блестяще проведет процесс над нашумевшей в Бельгии русской террористкой. Его круглое, тщательно выбритое лицо с рыжеватыми усиками аля-Гитлер, было самодовольно и весь он, подобранный, подтянутый, держался уверенно, с определенной долей артистизма. Эффектным движением руки, он водрузил пенсне на нос и выжидательно уставился в зал, словно заявляя: «Я готов». Повелительно сверкнул на Марину стеклышками пенсне, подчеркивая этим важность наступившего процессуального момента, хорошо поставленным голосом потребовал:
— Подсудимая Шафрова-Марутаева Марина, подойдите к столу и дайте клятву суду, что будете говорить правду и только правду.
Марина спокойно посмотрела на выжидательно притихший зал, но с места не тронулась. Убедившись, что ее внимательно слушают, ответила неторопливо, твердо выговаривая каждое слово:
— Господин судья, господа судьи. Надеюсь, вам хорошо известно, что я — русская.
Гофберг бросил на нее настороженный взгляд, согласительно кивнул.
— Около двадцати лет я живу в Бельгии, — продолжала она, — и эта страна стала для меня второй Родиной. Я считаю себя бельгийской гражданкой и поэтому клятву могу дать только бельгийскому суду, суду его величества короля Леопольда.
В зале раздались негодующие голоса. Гофберг подумал, что она не так уж проста и беззащитна, как казалось ранее. И все же оконченный лицей и тринадцать лет работы на галантерейной фабрике швеей не давали ему основания видеть в ней достойного противника в суде, а отказ от помощи адвоката и взятие на себя защиты ничего, кроме недоумения, не вызвали. Правда, в тюремную камеру она потребовала уголовное законодательство, учебники по уголовному праву, процессу и, по докладу тюремного начальства, основательно штудировала их, но можно ли полученные таким образом знания всерьез принимать во внимание? Картинно пожав плечами, Гофберг несколько раз тряхнул колокольчиком, призывая к спокойствию, и, давая, понять Марине, перед каким судом она находится и как себя должна вести, многозначительно уточнил:
— Подсудимая Шафрова-Марутаева, вы отказываетесь дать клятву суду великой Германии? Суд просит вас уточнить ответ для занесения в протокол.
Зал замер. Слишком откровенно был задан вопрос, чтобы не понять его значения для подсудимой.
Уловив угрозу в словах Гофберга, Марина приняла вызов. Поднявшись со стула и как бы подчеркивая этим важность своего ответа, бросила судьям и в зал решительно и смело:
— Я не признаю суд немецко-фашистских оккупантов Бельгии!
Волна возмущения захлестнула зал, но Марина понимала, что для того, чтобы защищаться, надо овладеть ситуацией, подчинить своей воле суд и разъяренное сборище фашистов. Выстояв какое-то время в бушевавшем шуме ненавистных, оскорбительных криков и, как бы дав волю неистовавшим в дикой ярости фашистам излить свой гнев, она медленно подняла руку, требуя внимания, и, к немалому удивлению Гофберга, повинуясь ее жесту, невообразимый гвалт в одно мгновение сник. Победно выдержав паузу, с немалой долей иронии в голосе она потребовала:
— Господин судья, наведите порядок в зале заседания суда великой Германии, потребуйте от господ офицеров и штатских лиц прекратить оскорбления в мой адрес, иначе я вынуждена буду отказаться от показаний и участия в суде, — Выдержала паузу, закончила твердо, — Как вы знаете, согласно уголовному закону свободной Бельгии и рейха отсутствие одной из сторон в процессе, тем более подсудимой, делает суд неправомочным рассматривать дело.
Требование Марины, произнесенное с такой убежденностью и решительной силой, оказались настолько впечатляющими, что возникший было неопределенный ропот, грозивший превратиться в шум, моментально и словно нехотя, улегся.
Гофберг не мог отвести поблескивающих стекол пенсне от Марины, победно стоявшей перед притихшим, усмиренным ею, залом. Он давал себе отчет, что ее заявление о непризнании суда носило политический характер, а предупреждение отказаться от дачи показаний грозило срывом процесса, который, по мнению Нагеля и Фолькенхаузена, должен был послужить суровым предупреждением бельгийцам, с особой силой продемонстрировать, что возмездие за преступление против Германии, в какую бы форму оно не выливалось, неотвратимо. Понимая это, он почувствовал себя несколько растерянно, боясь, что в случае срыва процесса, вся ответственность за это ляжет на него. Лицо его приняло озабоченный вид и, тихо крякнув, он повернулся к судьям, спросил их мнение, ответил уже без прежнего артистизма:
— Подсудимая, суд, посоветовавшись на месте, счел возможным не настаивать на принесении вами клятвы, — Выждал немного, проверяя реакцию зала, и, не уловив протеста или одобрения принятого им решения, а лишь заметив застывшее на лицах недоумение, продолжил жестко, — Но суд счел также необходимым предупредить вас, что за отказ от дачи показаний, укрывательство преступной деятельности вы будете нести дополнительную строгую ответственность и значительно усугубите свое положение.
— Я буду вести себя так, как считаю нужным, и поступать, как велит мне моя совесть, — ответила непреклонно Марина и опустилась на свое место с чувством удовлетворения за первую выигранную защиту. Но еще большую испытала она радость, когда услыхала обращение Гофберга к залу.
— Уважаемые господа, — говорил он увещевательно, — суд хорошо понимает ваши чувства, но для осуществления своих процессуальных функций, для успешного ведения судебного следствия просит соблюдать в зале заседания порядок, спокойствие и не оскорблять подсудимую.
Порой возникавший после этого сдержанный шум в зале уже не мешал ни суду, ни Марине.
— Подсудимая, вас ознакомили с материалами вашего дела? — спросил Гофберг.
— Да, — кратко ответила Марина.
— Признаете себя виновной в предъявленном вам обвинении?
— Частично.
— Уточните ваш ответ.
— Признаю себя виновной в убийстве двух офицеров. И совершенно не признаю виновной в связях с движением Сопротивления фашизму в Бельгии.
— Суд займется установлением истины в этом вопросе.
— Я надеюсь, — ответила Марина.
Весь этот первоначальный судебный ритуал протекал так спокойно, что со стороны могло показаться, будто идет не показательный суд, а мирная беседа, которая закончится вынесением мягкого приговора, взаимно приемлемого и для суда, и для подсудимой. Однако это лишь казалось. Основные события по замыслу устроителей суда должны были развернуться позже, в процессе судебного разбирательства. Это хорошо понимала и Марина.
Гофберг огласил материалы уголовного дела Марины, предъявленное ей обвинение, перечислил соответствующие статьи уголовного законодательства и приступил к процессу, состязанию сторон. Он полистал один из пухлых томов дела, лежавшего перед ним, какие-то записи, сделанные лично для памяти и, обращаясь к Марине, сказал:
— В ходе следствия гестапо установило, что 8 декабря 1941 года на площади Порт де Намюр в Брюсселе вы убили майора Крюге, а 15 декабря офицера конвоя. Вы подтверждаете это?
— Да. Подтверждаю, — ответила Марина. — Только прошу обратить внимание, что об убийстве майора Крюге в военную комендатуру и гестапо я заявила сама.
