— Почему вы убили майора Крюге? — задал вопрос Гофберг. — Вы были знакомы с ним? У вас были личные счеты?
— Нет, личных счетов не было. Я однажды танцевала с ним в ресторане. Но это нельзя считать знакомством.
— Так что же вас толкнуло на преступление? — спросил прокурор, оторвавшись от своих записей.
С задумчивой озабоченностью и взволнованностью опустила Марина голову, собираясь с мыслями, запасаясь силой воли, чтобы сказать о самом важном, о том озарении, той любви к Родине, которые позвали ее к отмщению и привели на скамью подсудимых фашистского суда. Она хотела сказать о многом — бросить в лицо суда всю свою ненависть к фашизму, рассказать о нравственном потрясении, которое пережила после нападения Германии на Советский Союз, обвинить фашистов в убийстве тысяч русских людей, уничтожении городов и деревень ее Родины. Ей хотелось дать волю чувствам, словам, которые были скованы пытками на допросах в гестапо, и которые не было смысла высказывать Нагелю, но следует сказать здесь не только суду, а и тем, кто переполнил зал судебного заседания. Но где найти столько слов? Как спрессовать их в единый слиток разума и чувств? Мысли смятенно и мучительно метались в ее голове, не находя стройного воплощения в словах.
— Суд ждет, — напомнил требовательно Гофберг.
Она понимала, что ответ ее ждут суд, прокурор, вновь притихший, наэлектризованный ее молчанием, зал. И вдруг вся только что занимавшая ее сумятица мыслей вылилась в голове в краткую речь, подобную той, которую сказал Шафров за праздничным столом 7 ноября: «Надо здесь, в Европе, бороться с фашистами и таким образом помогать Красной Армии. Фашист, убитый в странах Европы, не появится на нашей Родине, не прольет там русскую кровь». Обрадовавшись, она подняла голову, сказала с потрясающим убеждением в своей правде, чувствах, вере.
— Моя Родина, Советский Союз, в смертельной опасности, — Сглотнула ком, подкативший к горлу и ощутила, как отчаянно в колотилось сердце — сказать сокровенные мысли суду, притихшим в зале фашистам оказалось делом нелегким. Но это не испугало, не остановило ее. Напротив, она почувствовала такой прилив сил, который дал ей возможность твердо и уверенно закончить свою мысль, — И я считаю, что русские люди, где бы они сейчас ни находились, должны помогать своей Родине. Убитый фашист в Бельгии, Франции, Дании, Польше уже не появится в России. Я помогала моей Родине!
Марина напрасно думала, что в полемике с прокурором заручилась поддержкой людей, находившихся в зале. Реакция зала могла склоняться в ту или иную сторону в зависимости от остроты вопросов, рассматриваемых судом, удачных или неудачных ответов сторон процесса, но она была однозначна, когда речь шла о ее виновности, ее выступлении против фашизма. И потому последние ее слова «Я помогала моей Родине!» — потонули в оглушающем реве. Фашисты забыли о предупреждении судьи, не обращали внимания на звон колокольчика в руках Гофберга. Да если бы в зале раздался набатный звон главного колокола церкви, вряд ли он мог бы заглушить, а тем более унять, успокоить разъяренную массу опьяненных ненавистью офицеров.
Марина сказала самое важное, что хотела официально и гласно заявить на процессе, и теперь, несмотря на бушевавший в зале шквал фашистского бешенства, сидела успокоенная. Она не знала, хорошо ли, плохо ли защищалась, но чувствовала, что пока держалась, находила силы и, слова Богу, умения возражать своим противникам. А противники ее бушевали долго прежде, чем она вновь услышала обращенный к ней голос судьи.
— Суд располагает сведениями о ваших связях с движением Сопротивления в Бельгии. С кем из участников Движения и когда вы установили связь?
— С вашего разрешения, — обратился прокурор к судье и, получив согласие, выраженное благосклонным кивком головы, обратился к Марине. — Государственное обвинение интересуют фамилии, имена руководителей Движения, какие конкретно вы получали от них задания?
После ошалелого рева тишина в зале казалась прозрачной и в этой тишине сотни глаз были устремлены на Марину, бесстрашно защищавшую себя в неравном поединке с судом. Сотни ушей с напряженным ожиданием готовы были ловить каждое ее слово, произнесенное вслух или шепотом, потому что показательный процесс вступал в новую стадию, и тут важен был каждый нюанс в ее поведении. Многие сидящие в зале понимали, что суд приобретал форму драматического спектакля, главную роль в котором играла Марина, и подобно тому, как в театре зрители ждут выхода полюбившегося им артиста, так и они ожидали ее ответ на вопрос судьи и прокурора. Правда, они не отдавали ей своих симпатий, но ведь даже ненависть требует удовлетворения.
Марина вспомнила полковника Киевица, Деклера, мысленно пожелала им удачи, а судье ответила:
— Я никакого отношения к Движению Сопротивления не имею. Ни с кем из его руководителей знакома не была, их фамилий, имен не знаю.
— Суд требует правдивых показаний, — блеснул на нее недовольно Гофберг стеклами пенсне, напомнил. — Вы будете нести дополнительную и суровую ответственность за сокрытие ваших связей с преступной организацией.
— Повторяю, я никакого отношения к Движению сопротивления не имею, — стояла на своем Марина. — Но если суд располагает доказательствами этого, то прощу предъявить их.
— Хорошо, — согласился Гофберг. — Пригласите в зал свидетеля Старцева, — обратился он к охране.
«Старцев свидетель?» — взметнулись мысли в голове Марины, восстанавливая в памяти все, что было связано с ним в ее жизни и жизни отца, выискивая то, что сейчас могло составлять опасность. Напряженная память молниеносно воспроизвела картину его прихода в их дом вместе с Новосельцевым, ожесточенный спор с отцом о возвращении на Родину. Что мог знать Старцев о полковнике Киевице и Деклере — вот что было важным.
Старцев появился в услужливо открытой перед ним двери, обвел взглядом зал и, убедившись, что в основном здесь находятся офицеры вермахта и гестапо, выбросил руку в фашистском приветствии, громко произнес: «Хайль Гитлер!» Офицеры сначала удивленно опешили и, только несколько мгновений спустя, влекомые выработанной привычкой и обязанностью отвечать на такое приветствие, в едином порыве встали со своих мест, сотнеголосо прокричали: «Зиг хайль!» И только после этого, храня достоинство и генеральскую важность, под одобрительный шум в зале Старцев прошел к месту свидетеля. Дав клятвенное обещание говорить суду только правду, он застыл в позе сиюминутной готовности.
Решение идти свидетелем на процесс, который, хотя и назывался закрытым, с ограниченным и подобранным кругом присутствующих, но все же был гласным, Старцев принял не сразу. Он понимал, что скрыть ту роль, которую отводил ему Нагель в суде не удастся и это может, если не подорвать, то бросить тень на его репутацию среди эмиграции. Он заартачился, давая понять, что тайное сотрудничество с гестапо — это одно дело, а выступать публично на процессе по заданию и под диктовку службы безопасности — совершенно другое. Но Нагель и слушать не хотел. Ему надо было достичь цели, и ради этого он «сжигал» Старцева, тайного агента гестапо. Генерал попытался отказаться от задания, но когда Нагель вновь бестактно и грубо спросил, не пробовал ли он висеть на фонарном столбе, сдался. Затаив обиду, мысленно жалея себя, он согласился пойти в суд — жизнь для него была дороже репутации. Марина с брезгливым отвращением смотрела на Старцева. Она и раньше понимала, что в судьбе их семьи генерал играл зловещую роль, но никак не предполагала, что он выступит свидетелем на суде. Фашистское приветствие, с которым Старцев там появился адресованный ему одобрительный шум в зале и ответ «Зиг хайль» свидетельствовали о том, что в этой среде он был своим человеком, и Марина вспомнила слова Шафрова: «А приведет случай, то в Россию с Гитлером пойдете», подумала, как же был прав отец.
— Свидетель, господин Старцев, знаете ли вы сидящую на скамье подсудимых женщину? — с подчеркнутой вежливостью спросил судья Старцева и легким наклоном головы разрешил отвечать.
Старцев медленно повернул голову в сторону Марины. Взгляды их встретились, и он не выдержал унизительного презрения, с каким смотрела на него Марина. Несколько сконфузившись, отвернулся, мстительно подумав: «Как-то ты посмотришь, когда услышишь то, что я сейчас должен сказать по заданию Нагеля? Как поведешь себя?»
— Уважаемый господин судья! Господа судьи — произнес он несколько торжественно, чтобы скрыть замешательство, вызванное презрительным взглядом Марины. — На скамье подсудимых находится известная мне русская женщина Марутаева Марина Александровна, до замужества Шафрова, дочь белого эмигранта из России, бывшего капитана второго ранга русского военно-морского флота Шафрова Александра Александровича, — Он демонстративно умолк, принял скорбную позу, чтобы привлечь к себе внимание зала, судей, а больше всего Марины, на которую и был рассчитан в гестапо этот психологический прием. Выждав какой-то момент, печальным голосом, будто преодолевая себя на каждом слове, закончил, — которого я искренне уважал и которого, к великому сожалению, уже нет в живых.
